Часть II. В стране безмолвия. Глава вторая: Неожиданная встреча.

На второй день в полдень мы поднялись на небольшую возвышенность. Наконец-то видим Становой! Его скалистые гряды протянулись перпендикулярно направлению долины, как бы преграждая нам путь. Хребет, когда на него смотришь с юга, кажется грандиозным и недоступным.
По небу бродят, как хмельные, облака. Это опять к непогоде. Улукиткан торопится. Непременно хочет сегодня добраться до устья Лючи и успеть до дождя переправиться на правый берег этой быстрой речки.

Когда нет солнца, когда тучи давят на горы и шальной ветер рыщет по тайге, неприветливо бывает в этом пустынном крае. Нет здесь цветистых полян, красочных лужаек. Даже летом ваш взгляд не порадуют заросли маков, огоньков, колокольчиков. Открытые места хотя мы и называем их полянами, не то, что обычно понимается под этим словом. Их глинистая почва почти никогда не прогревается солнцем, тут вечная мерзлота, поэтому и растительный покров на ней очень беден. Ерник, кочки, обросшие черноголовником, да зеленый мох -вот и все. И всюду вода. Она образует или сплошные болота, затянутые троелистом, или сети мелких озеринок. Сама же тайга, покрывающая три четверти долины, редкая, захламленная, деревья низкие, комелистые, корявые. Все это: и кочки, и мох, и стылые озера, и горбатые скелеты лиственниц, склонившихся в последнем поклоне, делают картину суровой. Только стланики здесь благодушествуют!
Наши голоса, крик Майки, треск сучьев под ногами оленей непривычно отдаются в застойной тишине.

Мы выходим на широкую прогалину и слева у реки видим дымок. Вот уж этого никак не ожидали!
- Какой люди тут живут? Однако, ваши. Эвенк зачем сюда придет? - в раздумье говорит Улукиткан.
- Здесь где-то должно быть подразделение реконгносцировщика Глухова. Может быть, он?
- Ваши или наши - нужно заехать, - вмешивается в разговор Трофим, и мы направляемся к реке через кочковатую марь.
Собаки прорываются вперед, но быстро возвращаются, значит, там чужие. Кто же это может быть?
С трудом выбираемся к реке. На берегу, под толстой лиственницей, дымится костерок, рядом с ним, подпирая спиной ствол дерева, сидит молодой парень. Он что-то достает из тощей котомки, кладет в рот и лениво жует. Во взгляде, которым он встретил нас, полное равнодушие. Он даже не встал, будто ему было лень пошевелить длинными ногами. Кучум подошел к нему, бесцеремонно обнюхал, посмотрел нахально в глаза и, решив, что человек свой, лег рядом. Это был рабочий из нашей экспедиции. Мы его сразу узнали.

- Здорово! Откуда идешь? - спросил его Василий Николаевич.
- Откуда бы ни шел - там меня уже нет.
- Ишь ты, ершистый какой, и здороваться не хочешь? Звать-то тебя как?
- Ну, Глеб.
- Имя подходящее. Что же ты тут делаешь?
- Вчерашний день ищу.
- Да ты, парень, опупел, что ли, делом спрашиваю - куда идешь? - повторяет сдержанно Василий Николаевич.
- В жилуху. - бурчит недовольно тот.
- Видать, широко шагаешь, штаны порваны да и подметок не осталось, - говорит ему Василий Николаевич и оборачивается ко мне. - Останавливаться придется, чего-то неладное с парнем. Да и время уже обедать.

Мы быстро развьючиваем оленей, но животные не идут кормиться, так и остаются возле дымокуров. Меня очень встревожила эта неожиданная встреча. В поведении Глеба какая-то странность. Не случилось ли чего в подразделении? Разные мысли полезли в голову.
- Ты у Глухова работал? - спрашиваю я.
- У него.
- Где же он сейчас?
- По речке Лючи двинулся вверх.
- Разве на Окононе закончили работу?
- Кончили, иначе не поехал бы на Лючи.
- А ты почему не пошел с отрядом?
- Ну чего пристали? Не пошел, и весь сказ. Что я, пленный, что ли?

Глеб молча встал, расшевелил ногою костер и, не поднимая головы, уперся взглядом в огонь. В позе упрямство. Длинные руки кажутся ненужными, он не знает, куда их деть. Ноги тонкие, слабые. Лицо до крови изъедено комарами. Достаточно взглянуть на носки развалившихся сапог, перевязанных веревочкой, на разорванную штанину, чтобы увидеть беспомощность этого человека.
- Как же это ты, собравшись в такую дальнюю дорогу, не запасся шилом, дратвой и иголкой для починки, ведь через пять километров будешь голый и босый?! - спрашивает Василий Николаевич.
- И неужели ты думаешь, что отсюда можно человеку, не знающему местности, выбраться?
- На плоту уплыву. - упрямится тот.
- На плоту? А знаешь ты, как вяжется плот и можно ли по Зее плыть? За первым поворотом пропадешь.

- Э-э, какой люди! - возмущается Улукиткан. - Куда идет - не знает, что слепой. Тут дурной тайга, кричи, зови, никто не придет.
- Зачем ты ушел от Глухова? Что, произошло у вас?
- Говорю - ничего, ушел и все!
- Чего вы к парню пристали? - улыбается Трофим.
- Сейчас пообедаем, настроение у него исправится, он и сам все расскажет.

Пока готовили обед, я заглянул в его рюкзак и поразился, с каким мизерным запасом продовольствия этот человек решил пересечь огромное пространство, отделяющее его от населенных мест! Пригоршни три хлебных крошек, две банки мясных консервов, узелок соли и три кусочка сахару не первой свежести - вот и все. Ни топора у него нет, ни котелка, ни ложки, ни лоскута для заплаток. Только безумец мог решиться на такой шаг. Или какие-то особые обстоятельства заставили его внезапно бежать из лагеря, прихватив что попалось под руку.

- Как же ты, Глеб, хотел сделать плот? - спрашиваю я.
- Ведь у тебя и топора нет!
- Натаскал бы валежника.
- Из валежника плоты не вяжут, сразу на дно пойдешь. Нужен сухостой, а его без топора не возьмешь.
Глеб молчит, но взгляд его отмяк.
- Может, закурить дадите? - говорит он просящим, извиняющимся тоном.
- Давно бы так, а то лезешь поперек. Садись рядом. С хорошим человеком приятно посидеть, - приглашает Василий Николаевич.
- Вот тебе кисет, закуривай. Бумажка есть?
- Ничего у меня нет...
- Ну и путешественник! Сколько тебе лет?
- Восемнадцать.
- Внуки есть?

От неожиданности Глеб смеется, широко раскрывая зубастый рот.
- Да ты ведь веселый парень, чего притворяешься! - и Василий Николаевич протягивает ему сложенную узкой лентой газету.
Все стали сворачивать цигарки.
Не курил Глеб, видимо, долго. Глотает дым жадно и рассматривает нас помутневшими глазами.
Нам ничего не оставалось, как взять его с собою, независимо от того, хочет он этого или нет. Хорошо, что все так удачно сложилось, иначе он погиб бы, не пройдя и одной трети намеченного расстояния, -- развязка настала бы куда раньше: тайга безжалостна к беспомощным!

После обеда мы сразу стали готовиться в путь. Животные так и не покормились. В лесу предгрозовая духота и комариный гул. Я предложил Глебу привязать свою котомку на вьюк оленя, еще не зная, как он будет реагировать на наше решение взять его с собою. Парень повиновался.
По молчаливому сговору он стал нашим спутником.
Трудно поверить, чтобы здравомыслящий человек мог рискнуть отправиться отсюда один, не зная пути, без продуктов. Вечером я дам распоряжение Лемешу срочно посетить подразделение Глухова и выяснить обстоятельства, при которых ушел от него Глеб.

Было пять часов, когда караван добрался до отрогов и взял направление на Становой.
Глеб отставал, и нам часто приходилось останавливаться, дожидаться его. Какое-то удивительное равнодушие жило в этом парне.
- Ты пошевеливай ногами, всех задерживаешь, - кричит ему Василий Николаевич.
Но ему хоть бы что!
Тучи несли на могучих плечах дождь, воздух холодел. Далеко над хребтом сверкала молния.
Улукиткан с опаской поглядывал на небо, поторапливал уставших животных.
- Ему непременно хотелось дотащиться до устья реки Лючи, там и место затишнее, и хороший корм для оленей. Вот караван вынырнул из высокоствольной береговой тайги, прошел краем горы и уперся в отрог, обрывающийся небольшой скалой у реки. Это и было устье Лючи.
Старик соскочил с оленя, стал что-то рассматривать под ногами. Мы подошли к нему.
- Два-три дня назад тут люди ходи с оленями.
- Это наш отряд. Мы тут ночевали на острове. - пояснил Глеб.

Поскольку нам все еще оставались неизвестными обстоятельства, заставившие Глеба сбежать из подразделения, я попросил Улукиткана проехать верхом следом Глухова и узнать, действительно ли он ушел вверх по Лючи. А сами мы с караваном остановились на берегу реки, как раз против устья, где она сливается с широким шумным потоком Зеи.
Междуречье у слияния рассекается рукавами этих рек на несколько островов, заросших вековою тайгой, с высокими наносными берегами. Посоветовавшись, мы решили перебрести Лючи и на одном из островов приютиться на ночь. В этом была своя прелесть: на острове всегда меньше гнуса и больше прохлады, да и сон здоровее. О большем мы и не мечтали.
Черная туча прикрыла солнце. Низовой ветер взрыл Зею, наделал беляков, бросая на остров холодную речную пыль, гнул податливый тальник и трепал зубчатые вершины старых лиственниц.

На острове мы наткнулись на стоянку Глухова, с небольшим балаганом из коры, под которым у него до этого хранился груз. Быстро развьючили оленей и стали ставить палатки. Работы хватало всем. С гор уже спускалась мутная завеса непогоды.
- Ты что же, Глеб, под балаган залез, уже разулся! Бери топор, руби колышки и помоги Трофиму палатку натянуть, да поторопись, видишь небо-то.
- Скоро собаки блох ловят, - огрызнулся Глеб, но топор взял и пошел к тальнику, нехотя переставляя босые ноги.
- Молодой, а лентяй. Для себя сделать не хочет, - бросил ему вслед Трофим.

Когда палатки (без помощи Глеба) были поставлены и груз накрыт брезентом, из-за реки донесся крик. Мы выскочили на берег. Это Улукиткан. Он кричал, угрожающе махал нам палкой и гнал рысью оленя, усердно подбадривая его ногами. "Неужели он что-то страшное обнаружил на следу Глухова?" - мелькнула у меня мысль. Я взглянул на Глеба, но лицо его выражало полное спокойствие.

Старик с ходу перемахнул реку и, не слезая с оленя, стал что-то доказывать Николаю на своем языке тыкая палкой в небо.
- Вы какой люди, слепой совсем, смотри, дождь в горах, вода большой придет, зачем остров остановился, пропадай хочешь? Разве другой места нет? - кричал старик, тараща на меня гневные глаза.
- Да что ты, Улукиткан, этот остров стоит сотни лет, посмотри, какие толстые лиственницы выросли на нем? Неужели ты думаешь, вода так высоко может подняться?
- Человеку дана голова, думай надо, что, почему. Ты смотри хорошо, эта протока новый, теперь вода большой придет, остров будет драть! Надо скорей назад ходи.
Когда старик раздражался, он выговаривал русские слова с трудом, терял окончания, но мы понимали его. Николай с Трофимом бросились собирать оленей, мы свернули палатки и, побросав на спины животных груз, бежали с острова на материк.
- А ты, Глеб, почему не обуваешься? Вставай, надо уходить, - предложил я ему.
- Успею, а не то и тут переночую, балаган хороший.
- Без разговоров! Обувайся и догоняй!

Мы перебрели Лючи и сразу же на берегу остановились под защитой толстых лиственниц. Отяжелевшие тучи нависли грозной стеной. Надо было как можно скорее ставить палатки. Застучали топоры, забегали люди. Ветер с высоты уже хлестал полотнищем холодного дождя, слепил глаза, вырывал из рук палатку. Больших усилий стоило нам организовать ночевку.
Глеб так и не пришел. Мы возмущались, не зная, чем объяснить его поведение. Улукиткан не выдержал, поймал своего оленя, погнал его через реку на остров. Он лучше нас понимал, что сулят после жаркого дня черные тучи и что станет с рекою, когда с гор хлынет дождевая вода.
Мы, мокрые, замерзшие, уже сидели в палатке, когда распахнулась черная бездна и оттуда брызнул пугающий свет молнии, на миг озарив угрюмые лица людей стволы лиственниц и грозные овалы туч. Могучие разряды грома, потрясая долину, гулко прокатились по лесу, и тучи опустили к земле дождевые хвосты.

Улукиткан вернулся один. С его одежды ручьем стекала вода, он посинел от холода и еле ворочал языком.
- Какой худой люди: я ему шибко хорошо говорил - уходи надо, он, как глухой, не понимай.
- А ты бы балаган разломал, он бы и пошел, - сказал Василий Николаевич с досадой.
- Э-э, если голова худой - сила не помогает, - ответил тот, сбрасывая с плеч мокрую телогрейку и закутываясь в дошку.
- С черта вырос, а ума не нажил! - буркнул Трофим.
За палаточной стеною, по черной притихшей тайге, по скалистым ущельям хлестал косой ливень. Ветер с диким посвистом налетал на лес, расчесывая непослушные космы лиственниц, в клочья рвал воду в реке, завывал в дуплах старый тополей. А по горам гуляли чудовищные раскаты грома.Вот он - приветственный салют Станового!

Ночь навалилась густой чернотой. В палатке тихо, никто не спит, притаились, словно ожидая чего-то, еще более ужасного. Сколько силы несет в себе стихия!
С трудом верилось, что после этой страшной бури останется жизнь в горах, да и сами горы.
Кто-то чиркнул спичкой, закурил. Далеким огоньком засветилась в темноте цигарка. Люди словно онемели, у каждого свои думы. Я перелез через чьи-то ноги, через ворох мокрой одежды, сваленной у входа, и выглянул из палатки. Ни неба, ни земли, куда ни посмотри всюду тяжелая свинцовая тьма да бешеный ветер бьется с лесом, пугая все живое жутким воем.

И вдруг блеснула молния, отбросив тьму и осветив на миг потрепанные лиственницы, вспухшую реку и, за дождевой завесой, остров. Но все исчезло так же мгновенно, как и появилось, только в душе осталась щемящая боль за Глеба. "Прилепится же к человеку такое!"
Гроза отходила на север, сталкивая туда тучи. Послабел и дождь, но страшная тьма не редела, и ветер еще больше свирепел. Его разноголосый вой мешался в черноте с непрекращающимся треском падающих на землю великанов; со смертным стоном они ложились, до конца не выстояв свой век.

И странно, даже когда ветер наконец стих, тайга по-прежнему шумела тревожно. С черного неба падали остатки дождя. Только теперь мы вспомнили об усталости. Кажется, можно уснуть.
Бедный Глеб! Как он там один на острове? Сумеет ли разжечь костер?
При свете спички находим свои постели, устраиваемся, кто где может. В палатке тесно, а во второй сложен груз. Но "до утра недалеко, как-нибудь прокоротаем остаток ночи. Я забираюсь в спальный мешок. Василий Николаевич рядом что-то тихо жует. Мне есть не хочется, тороплюсь уснуть. Лиханов уже похрапывает.
Засыпая, тщетно стараюсь припомнить картину налетевшего урагана, не совсем ясно схваченные детали, нужные для записи, но мысли плывут стороной, а слух улавливает отдаленный, еще неясный гул. В полусне пытаюсь уяснить, что это? Хочу проснуться, но не могу поднять головы, пошевелиться. Все во мне отяжелело.

А гул доносится яснее, наплывает новой неотразимой бедой. Наконец я вырываюсь из полузабытья. Все та же темная ночь. Вернулся ветер, снова бродит в вышине. Шумит исхлестанный лес. Все спит.
"Как хорошо, что это был сон", - думаю я, поворачиваясь на другой бок.
Вдруг справа, подобно взрыву, гигантская волна ударяет о каменистый берег. Все просыпаются, вскакивают. Что-то явно творится на реке. Какое-то чудовище, ворча, скребет огромными когтями no дну реки, сглаживая вековые перекаты, руша берега и сталкивая в темноту выкорчеванные деревья. Все это где-то рядом, давит на нас, шипит по-змеиному.

Я не могу найти свои сапоги. Трофим напрасно чиркает отсыревшими спичками. Улукиткан что-то бормочет на своем языке. Василий Николаевич уже на берегу и оттуда кричит неистовым голосом:
- Вода! Вода! Поднимайтесь! Вода прет валом!
Мы все выскакиваем разом, кто в чем есть. Хотя бы звездочка блеснула! Почему так долго тянется эта ужасная ночь? Глаза с трудом различают во мраке белесую ленту Лючи и бегущие по ней уродливые тени. Это смытые водою деревья уплывают от своих берегов.
Зея и Лючи, сплетаясь мутными волнами в один беснующийся, клокочущий водяной клубок, уносят в темень богатую добычу.

Наше внимание приковывает остров. Его не видно в темноте, но там творится что-то невообразимое. Треск, стон падающих деревьев потрясает долину. Что-то с Глебом? Боль сжимает сердце. Нас разделяет густой предутренний мрак и недоступная река. Мы бессильны что-либо предпринять. Трудно даже представить, какой ужас должен охватить человека, оказавшегося в такую ночь на размываемом острове!
- У-гу-гу! - кричит натужно Василий Николаевич, но его голос глушит река и долетающий с острова грохот.
Что же делать? Неужели парень должен погибнуть, заплатив дорогой ценой за свою страшную беспечность! И все это должно совершиться почти на наших глазах! Даже если бы и была с нами лодка, никто бы не рискнул добраться до острова. Где-то, в глубине сознания, все еще живет надежда: авось, не весь остров сметет вода.

Река пухнет на виду, лезет на наш берег. Уже стучат топоры - между трех старых лиственниц лепится лабаз. Надо как можно скорее убрать с земли груз и самим бежать к скале; вот-вот вода отрежет нам путь отступления.
Нужно немедленно делать плот. Как только река немного угомонится и перестанет нести лес, рискнем пробраться на остров.
В небе прорезалась звезда, - как мы обрадовались ей! А вот на востоке резкой чертою отделилось от горы небо Светает! Чувствуется, что еще немного - и природа торопливо начнет приводить себя в порядок после этой ночи. Но неуемная река продолжает раздвигать берега, грязными ручейками просачивается в глубь равнины.

Лабаз уже загружен, накрыт брезентом. Улукиткан ищет оленей, чтобы прогнать их в более безопасное место. Мы подбрасываем на плечи рюкзаки, берем топоры, ружья, бежим к скале.
Вдруг из предрассветной мути до нас долетает неясный звук: не то прокричал филин, не то взревел зверь. Мы задерживаемся. В лесу тихо, только под ногами неприятно шуршит вода, смывая хлам.

Звук повторился ближе, такой же непонятный, внушающий тревогу.
- Однако, люди кричи, - говорит Лиханов, настораживаясь. Я напрягаю слух и чувствую, как во мне все леденеет от страшной догадки. Неужели остров... смыт?
- Спаси-и-ите... бра-атцы-ы-ы-и! - совершенно ясно долетает с реки. Глеб! Это он взывает о помощи.
Мы бросаемся на крик. Берег далеко и уже под водою. А крик... вот он... вон... проплывает мимо, уходит все дальше и дальше.
-- Помоги-и... бра-а-а... - еле слышится из-за кривуна последняя мольба о спасении.
Василий Николаевич и Трофим молча снимают шапки. На их сосредоточенных лицах чувство вины. Я не могу прийти в себя от всего случившегося, не знаю, что делать. Напрасно всматриваюсь в побелевшее пространство, прислушиваюсь к всплеску волн разгулявшейся реки. Там уже ничто не напоминает о существовании Глеба.

Издалека кричит Улукиткан, заставляет немедля вернуться. Мы бросаемся к скале. Вода уже перехватила нам путь, хлещет мутью по ярам, заливает колоды, тащит мусор. Нам ничего не остается, как идти напрямик - теперь дорога каждая минута. Напрягаем все силы, бредем по пояс в холодной воде, словно бегущей с ледников. Под ногами невидимый валежник. Лиханов боится воды, побледнел, его ведет за руку Василий Николаевич.
Усталые, мокрые, мы добрались до края россыпи. Когда оглянулись, увидели, что где-то у скалы вода прорвалась и кисельной гущей хлынула по лесу, затопляя низину. Но нас она не захватила. Мы уже сидели на камнях вне опасности.

- Недолго гостил у нас Глеб. От одной беды увели, в другую попал. Судьба, что ли, его тут, на Зее, - сказал Василий Николаевич, выкручивая штаны, а на лице еще не пережитая тревога.
- Парень он был как парень и, видно, неплохой, да дури где-то нахватался, всему перечит, работать за него должен дядя. Вот таким когда-то был и я, - сказал Трофим, вспоминая свои далекие годы беспризорничества.
- У меня так уж сначала жизнь кувырком пошла, не в ту сторону, да и время было другое, трудное. А он с чего кособочится, на глаза слепоту наводит? Надо было на острове спустить с него штаны и дать ума-разума.

Улукиткан разжег костер. В лице его, в глубине маленьких глаз, таилось невысказанное. Все молчали. Над лесом висел туман. Сквозь его просветы не столько виделось, сколько чувствовалось голубое небо, яркое, чистое, какое бывает только в июне после дождя.
Откуда-то выскочил горностай. По реке, в высоте, просвистела пара гоголей. Кричали коршуны, выискивая добычу. Мы снова ощутили биение жизни. О Глебе вспоминали с горьким сожалением, сознавая, что в его гибели повинны и мы. Теперь нам предстояло заняться розыском трупа.

Пока сушим одежду, завтракаем, созревает план: Трофим установит рацию, передаст в штаб сообщение о гибели Глеба и мое распоряжение начальнику партии Лемешу - немедленно организовать поиски утопленника по Зее от Джегормы до Лючи, использовав и самолет Мы с Василием Николаевичем, как только вода перестанет прибывать, отправимся на плоту до Малых Мутюков. должна же где-то река выбросить свою жертву. Остальные дождутся нас здесь.

Сухой еловый лес для плота нашелся за скалою в долине Лючи, близко от воды. Но прежде чем взяться за топоры, нам нужно было восстановить свои силы А это может сделать только сон, пусть он будет коротким, с беспокойными видениями, но он лучший врач. Наваливаем в костер побольше дров. Все ложатся поближе к огню. Удивительно, что нет комаров. Неужели их не осталось на земле после урагана? Какое это было бы блаженство! Я подстилаю под бок стланиковые ветки, но уснуть не могу, желание взглянуть на реку заставляет забыть про отдых -- иначе ведь не запечатлеется полная картина этого страшного наводнения.

Выхожу на скалу. Глаза не узнают знакомого речного пейзажа, напрасно ищут, на чем задержаться. От острова, от столетних лиственниц, украшавших его, не осталось и следа, да и места не могу определить, где был остров, всюду стального цвета вода, густо крапленная плывущим коряжником. Снова спасла нас прозорливая мудрость Улукиткана!
Расплескалась река по широкой пойме долины. Ни кос, ни берегов, ни границ. Русло реки различимо только по стремительному течению. На крутых поворотах вода вздымает высоко схлестнувшиеся валы и, отбрасывая зеленые хвосты, бешеными скачками выпрыгивает снова на стремнину. Плывут мусор, кусты, деревья. По дну с шипением сползает песок, мелкая галька, гулко стучат камни. Лес, строгой чертой оберегавший границу реки, выщербился, поредел, местами отступил к отрогам. Жуткое впечатление производит разрушительная сила воды!

Вот из-за поворота выплывает огромная лиственница, окруженная стаей мелкорослых елок. Она цепляется за дно реки толстыми корнями, словно пытается во что бы то ни стало задержаться.
Ее догоняют и обгоняют легко плывущие два погибших тополя. Обнявшись кронами, они проносятся мимо, напоминая корабль с обломанными мачтами. Вот он... Но что это? Течение нацеливает его на скалу... Ближе... Ближе...
Трр-ра-хт!!!
Оглушительный взрыв раздается в долине.

Река постепенно устает. Вода уже не прибывает. Слабеет напор. Золотистым кантом из прошлогодней хвои и листьев легла на землю последняя отметка подъема воды.
В природе все будто онемело - ни торжества, ни песен. Молчит старуха тайга. Боже, что сталось с нею! Деревья стоят словно изжеванные, "пол" завален буреломом, всюду неразбериха. До этого никогда мне не приходилось наблюдать столь печальную картину истерзанного ураганом леса. И после еще долгое время ветры, налетавшие на наш одинокий лагерь в горах, напоминали о пережитом.

У птиц - непоправимое горе. Все, у кого были гнезда на берегах реки, на марях, по низинам, остались без потомства. Вода не пощадила их. Вот под скалою на камне сидит пара куличков, самец и самочка. Их не тревожит набегающая волна, ненужным стал корм, они будто забыли свои песни.
Родное гнездо? Где оно?
Солнце щедрым светом заливает до отказа напоенную дождем землю, пытаясь скорее вернуть ей жизнь. За реку на кормежку летят разрозненные стайки кедровок. Где-то внизу шумит река на перекате. Мои спутники не спят, сидят у костра. Трагическая судьба Глеба сломала наши планы.

Я присаживаюсь к огню и достаю из кармана записную книжку, пишу в штаб и Лемешу распоряжение о поисках утопленника.
Трофим с Василием Николаевичем идут на берег и делают метровый затес на старой лиственнице.
Через час мы уже были за скалой. От стука топора пробудилась, заворчала еловая тайга. Плот сделали десятиметровый из восьми легких еловых бревен. Два весла - переднее и заднее - помогут нам держаться нужного направления. Запаслись и шестами на тот случай, если течение набросит плот на скалу или на залом, ими легче отбиться. В половодье плыть на плоту менее опасно, даже по бурным рекам; перекаты и шиверы бывают глубоко скрыты под водой, сглаживаются и крутые повороты. Течение хотя и стремительное, но река широкая, полноводная.

С собою берем Бойку и Кучума, винтовку, топор, рюкзаки с недельным запасом продовольствия, котелок. Дня четыре мы с Василием Николаевичем проведем на реке, обшарим берега, протоки, наносники, а три дня нам понадобится на обратный путь к устью Лючи, где нас будут ждать свои.

Последний раз выслушиваем серьезное предупреждение Улукиткана.
- Если вода начнет спадать, покажутся камни, не холей плот, бросай его, иди пешком. В протоку, упаси бог, не лезьте, заломит - и конец. Постоянно слушай, где ворон или кукша кричать будет, там ищи Глеба. Сам тоже кричи, может, он живой. И у худого человека бывает счастье.
Как только мы оттолкнулись от берега, плот подхватывает течение. Со стремительной быстротою наплывают на нас берега, затопленный лес. Река еще пенится, бугрится и предупреждающе все время ревет где-то впереди. Мы с Василием Николаевичем изо всех сил машем шестами -- надо держаться средины реки.

За поворотом промелькнула наша ночевка, а на том месте, где был остров, пустота. Но река отхватила от правого берега большой ломоть земли вместе с лесом и образовала - будто в компенсацию - новый остров, а у изголовья наметала высокий нанос. Он-то и расклинивает пополам стремнину потока. Течение несет нас дальше. Вот и тот кривун, где заглох последний крик утопающего. Зрение настораживается, но при той быстроте, с какой мы несемся по реке, ничего рассмотреть нельзя. Приходится "сойти" со струи и плыть вблизи леса, где течение слабее.
- У-гу-гу-гу! - кричит зычным голосом Василий Николаевич и, вскинув ружье, выпускает холостой заряд.
Звук нависает над речной тишиной, расползается по закоулкам леса, бьется о скалы.

Плывем в кустах. Вода широко расплескалась по левобережной низине, и кажется, нет ей края. Где же спрятала она свою добычу? Вынесла ли Глеба на марь, замыла ли песком на дне глубокой ямы, или угнала в низовье? Кто скажет?
Течение медленно проносит нас по-над кромкой леса. Тайга безжизненная: ни птиц, ни обычной дневной суеты. Как в пустыне. Только встречный ветерок и живет над всем этим уснувшим морем. На поворотах всюду закурчавились наносники. Толстенные бревна велением какой-то дьявольской силы цепко сплетены между собою. Одни деревья стоят как бы на голове, подняв высоко оголенные корневища, другие уперлись в дно, залегли поперек течения, подставляя сучковатые горбы стремнине, третьи, перегнувшись через соседние стволы, секут воду вершинами, и столбы радужных брызг поднимаются высоко над всем завалом. Глухой рокот воды слышится далеко, как ночной прибой у высоких голосистых скал.

Вот впереди показывается наносник, мы настораживаемся, беремся за весла, начинаем биться с течением. Плот послушно обходит кривун, и мы видим: что-то черное вдруг вынырнуло из воды в середине наносника, отряхнулось, кажется, и снова окунулось в воду.
- Глеб! - вырывается у меня, и мы молча, без сговора, налегаем на весла, пытаясь прибиться к левобережной стене леса, хватаемся за кусты, пока не останавливаем плот.

С большим трудом нам удается подобраться к наноснику снизу. Он весь дрожит. Пробираемся по скрюченным стволам к переднему краю, но здесь нас поджидает разочарование - мы находим только фуфайку, навитую на поторчину. Значит, трагедия разыгралась где-то выше по реке, там его и раздела вода.
Мы садимся на бревно. Василий Николаевич закуривает, сдвинув в раздумье тугие брови.

После небольшой передышки возвращаемся на плот. Вода быстро идет на убыль. Пунктирами уже обозначились берега, вот-вот оскалятся каменистые перекаты. Ветерок все тот же, встречный, несет с далеких низовий сухой пахучий воздух, опаленный зноем равнины.
Собаки на плоту вдруг всполошились, торчмя подняли уши, так бывает с ними, когда они слышат подозрительный звук. Но вот они подняли настороженные морды и замерли, хватая воздух широко раскрытыми ноздрями. Затем Бойка перевела вопросительный взгляд на Василия Николаевича, пытаясь что-то сказать умными глазами и, видимо, по-своему, по-собачьи, удивляясь нашему спокойствию.

- Зверь где-то близко живет, - сказал Василий Николаевич и пригрозил собакам пальцем - дескать, успокойтесь.
Но они продолжали вести себя подозрительно, вытягивали морды навстречу ветру. Плот выплыл за край леса, и мы оказались у широкой тиховодины, заставленной корягами самых причудливых форм. Казалось, какие-то речные чудовища с длинными хвостами выступили из воды, чтобы погреть на солнце свои облезлые спины.

Мы уже проплываем тиховодину, когда справа доносится приглушенный стон и что-то взметывается белым лоскутом на последней коряге. Собаки бросаются к краю плота, замирают. Мы настораживаемся. И вдруг там же, над корягой, взметнулась человеческая рука!!!
Невероятными усилиями мы останавливаем шестами бег плота на краю слива.
- Держи! - кричит Василий Николаевич, сбрасывая с себя телогрейку, а в глазах какая-то отчаянная решимость.
Он хватает конец причальной веревки, прыгает с ней в воду. За ним собаки. На миг все они исчезают за стеною брызг. Бойку с Кучумом сносит течение. Василий Николаевич упрямится, тяжело машет руками, пытаясь добраться до коряги. Я теряю силы, шест выгнулся, вот-вот лопнет, и вода бросит плот на речные ухабы, что ниже слива, и тогда бог знает, что может случиться с Василием, если он упустит конец веревки, и со мной.

Все это происходит в какие-то секунды. Я чувствую, как слабеют руки, плот начинает разворачиваться. Тщетно пытаюсь удержать его. Но вот он вздрогнул, задержался.
- Пускай! - слышу голос Василия Николаевича.
Он уже на краю коряги, оседлав толстый сук, тянет веревкой плот. Я помогаю ему шестом, и через минуту опасность позади.
Быстро приходим в себя и не верим глазам: в двадцати метрах от нас, на этой же коряге, привязанный человек. Нас охватывает чувство радости. Это - Глеб, но узнать его невозможно. Мы не знаем, что сказать, да и нет таких слов, чтобы выразить сейчас наше состояние. Хочется скорее пригреть его, убедить, что он спасен.

Мы подтаскиваем ближе плот. Я все еще не могу признать в этом еле живом человеке Глеба. Парень почти голый. Вода сняла с него сапоги, шапку, телогрейку, а штанами он привязался к коряге. Он весь посинел, губы перекосило страдание. Глаза смотрят на нас каким-то диким и в то же время жалобным взглядом. Из горла его вырывается нечленораздельный звук, как мычание, но в нем радость надежды. Он пытается улыбнуться, но из глаз текут слезы.
- Ну-ну, не плачь, Глебушка, - слышу ласковый голос Василия Николаевича. Он хочет сказать еще что-то, но отворачивается и рукавом вытирает лицо.

Я хватаюсь одной рукой за корневище, другой хочу отвязать Глеба, но тот впивается в меня, как коршун в добычу, виснет на мне, не отпускает, боится опять остаться один. Не могу высвободиться. На помощь приходит Василий Николаевич, и мы стаскиваем парня на плот. Укладываем на телогрейку и начинаем растирать. Руки, ноги безвольные, как плети, тело в синяках и царапинах. Какую ночь пережил он в этом бушующем мире, на краю гибели! Я вспоминаю слова Улукиткана: "И у худого человека бывает счастье".

Через час мы уже сидим на берегу отступившей в русло реки. Горит костер, бушует чай в котелке. На душе необыкновенно легко. Глеб пришел в себя, медленно жует лепешку, но все еще дико посматривает по сторонам, надолго сдвигает брови, трет шершавой ладонью посиневший живот. Ни о чем не рассказывает. Видно, страшно оглянуться назад.
Солнце опускается к горизонту. Придется ночевать здесь.

Василий Николаевич наливает Глебу кружку чаю.
- Вот видишь, друг, когда ты один - дела-то прискорбные. Старик не зря приезжал за тобою на остров, почему не послушался? Поперек пошел, свой принцип выставил. Вода вон и остров смела, и тебя вместе с принципом. Куда годится отбиваться от коллектива! Гуртом, говорят, и батька побороть можно.
Глеб молчит. Губы у него слиплись, глаза виновато прячутся. Он жмется к огню, не может согреться. А Василию Николаевичу не терпится:
- Тут тебе не Главный проспект, а тайга, смотри в оба! Ты впервые в тайге?
Глеб утвердительно кивает головой.

- Так что же ерепенишься? От Глухова сбежали тут уперся, как бык, самому себе вред делаешь. В твои годы присматриваться надо, что к чему, учиться. На-ка, вот еще горячей лепешки съешь, ишь, как славно она поджарена. Может, каши еще подложить? Ешь, скорее согреешься.
- Мне бы вот еще закурить, - тихо говорит Глеб.
- Дадим. А скажи-ка, - допытывался Василий Николаевич, - сколько лет ты так вот шатаешься?
- Долго рассказывать. Мало я прожил, дядя Вася, да много видел. Трактористом был, учился на штукатура, плавал кочегаром на пароходе, везде побывал.
- А в экспедицию чего пошел?
- Думал, тут легче.
- Ну и как же?
- Один черт!
- Не понравилось?
- Все это не то.
- Нет, не один черт, тут хуже, а главное - некуда податься. Это ты понял теперь? Один - погибнешь ни за понюх табаку. Значит, хочешь не хочешь - придется работать. Другого пути, Глеб, отсюда нет. Но дармовых едоков нам не надо. У нас - один за всех, все за одного.

Тот смотрел на Василия Николаевича удивленными глазами и, вероятно, думал: "Неужели после стольких переживаний меня опять будут заставлять работать?"
Молодой организм быстро набирал утраченные силы. Разгладилось лицо, взгляд прояснился, отступила тревога. Уснул он рано. Завтра поход. До лагеря не меньше семи километров. Но Глеб босой. Мы долго сидим у костра, молча распускаем веревку. Василий Николаевич хочет из нее сплести что-то вроде лаптей, иначе Глебу не дойти, да и там не знаю, во что обувать его будем.
В долину незаметно спускается прохладный вечер.
Я встаю - размять онемевшие ноги. За горою достывает закат. Над ним сгущается синева ночного неба. Послушная мечта уносит меня далеко, к родному дому.

Вот предо мною далеким видением возникает Кардоникский лес, где в детстве, впервые, я слушал шум старых чинар, крик диких птиц, брачную песню оленя.
Там я полюбил громады заснеженных гор, их недоступность, там слушал чудесную музыку живой природы и, отправляясь в жизнь, унес с собою вечную любовь к ней, страстное желание познать ее.
Я ушел далеко от кавказских хребтов и могучих южных лесов, но живу до сих пор их заповедным наказом.
- Ну вот и готовы лапти, - возвращает меня к действительности Василий Николаевич, - отплясать, что ли, на радостях!
Он вешает лапти на сучок, укрывает телогрейкой Глеба, и мы ложимся спать.

Утро. Солнце уже поднялось над горами, мягко греет землю. Над рекой висит легкий редеющий туман. Василий Николаевич готовит завтрак. Глеб, лежа на хвойной подстилке, по-детски лениво потягивается и глядит в небо. Он провел почти двенадцать часов в беспокойном сне.
- Как дела, Глеб? - спрашиваю я.
- Лучше, чем на коряге, только тело болит, будто корова изжевала всего.
- Идти сможешь?
- Пойду.

За завтраком он ест жадно, много, неразборчиво. И странно, вновь перед нами тот самый Глеб, который два дня назад поражал всех ленью и равнодушием.
Еще солнце не обогрело землю, а мы уже шагали с рюкзаками на плечах по замшелой тайге. Всюду бурелом - след пронесшегося урагана. Земля, напоенная до отказа дождем, размякла, вспухла, болота разлились озерами. Куда ни ткнешься - вода и вода. Нам пришлось долго петлять по равнине, выискивая более возвышенные места для прохода, и только в обеденное время увидели под знакомой скалою дымок костра.

Нас встречают жители стоянки.
- Живой! - кричит Улукиткан, увидев Глеба, и, здороваясь, долго держит его руку, все еще не веря своим глазам.
- Это как же? - удивляется он.
- Что вы на тот свет меня сталкиваете, не хочу, вот и все! - повеселев, кричит Глеб.
- Правильно, Глебушка, - заступается Василий Николаевич.
- Там и без нас народу много, а тут и веселее, и работы непочатый край!

Трофим, обняв Глеба, тискает его в каком-то безудержном порыве. А тот, обрадовавшись такому радушному приему, дико гогочет, широко разевая зубастый рот. Освободившись из объятий, он заголил рубашку и стал хвалиться багровыми пятнами на животе.
- Видишь? Ну и прокатило меня! Одни, брат, страсти!
Ошеломленный появлением "утопленника", Трофим поглядывал то на нас, то на Глеба.
- Значит, поторопились с отправкой тебя на тот свет, поживи еще, поживи, - говорит он улыбаясь.
- Наделал ты хлопот! Тут одна инструкция по вашему брату, по утопленникам, чего стоит! Утонуть-то что, а вот попробуй отчитаться за тебя!
- Однако, счастливый, рубашка на тебе, смерть не берет, - говорит, ощупывая Глеба, Лиханов.
- Там, смотри, на лиственнице Трофим что-то писал про тебя, ходи и читай.

Я пошел вместе с Глебом. На толстой лиственнице была стесана кора и сделана надпись:
"ЗДЕСЬ 12-го ИЮНЯ 1951 ГОДА УТОНУЛ РАБОЧИЙ ЭКСПЕДИЦИИ ГЛЕБ БЕЗРУКОВ. ЕГО ВМЕСТЕ С ОСТРОВОМ СМЫЛА ВОДА".
Глеб долго читал надпись, как бы вникая в смысл каждого слова, проверял, не вкралась ли какая ошибка, но вдруг рассмеялся детским, наивным смехом:
- А зарплату-то теперь мне будете платить? Может, по месту жительства, с того света, получать придется?
- Смейся, да не забывай, почаще оглядывайся, чтобы на старую стежку не выйти, будешь кулаком слезы вытирать, - говорил подошедший к нам Трофим.