Часть II. В стране безмолвия. Глава вторая: Где же найти паука-крестовика?

На севере по вершинам заснеженных гор пылает отсвет заката, а над головою клубятся легкие облачка, пронизанные последними лучами солнца. Меркнет свет долгого летнего вечера. Мир кажется необыкновенно ласковым, довольным. И твои мысли спокойно плывут в тишине, как парусник, гонимый легким ветерком по морской бегучей зыби.
По реке мимо плывет мелкий наносник. У скалы его встречает шумная компания куличков, наших береговых соседей. Они поодиночке или парами усаживаются на влекомый водой плавник, делают вид, будто отправляются в далекое путешествие, и что-то выкрикивают скороговоркой, вроде:
"Тили-ти-ти, тили-ти-ти..." - вероятно - прощайте, прощайте!

Течение проносит их мимо, за поворот. Иногда на плавнике я вижу трясогузок. Ну, а эти куда, длиннохвостые домоседы? Скорее всего, они плывут в разведку - разгадать странное для них явление: сколько бы куличков ни отправлялось по реке вниз, число их на берегу не уменьшается.
А ларчик просто открывался: из-за поворота не был виден куличкам родной уголок, и у них пропадало желание к путешествию. Молча перелетев на противоположный берег, они тайком возвращались к скале и этим сбивали с толку доверчивых трясогузок.
Сегодня первый день, когда суточное колебание уровня воды в Зее незначительно. Вода заметно посветлела, открывая любопытному глазу свои тайны. Вижу, у самого берега, изгибаясь между камнями, тянется живая темная полоска. Даже незначительная волна, набегающая на гальку, разрывает ее на несколько частей, и тогда сотни серебристых искр на мгновение вспыхивают в воде. Но не успеет волна откачнуться от берега, как темная полоска снова сомкнется и непрерывной тетивой тянется вверх против течения.

Я встаю, подхожу к берегу. Это мальки - потомство тайменей, ленков, хариусов, сигов. Сколько же их, боже мой! Миллионы? Нет, гораздо больше! Вот уже много суток идут они при мне, может быть, будут идти весь июнь и июль. В их движениях заметна поспешность. Они, кажется, не кормятся, не отдыхают, какая-то скрытая сила гонит их вперед. Но куда и зачем?
Всю эту массу мальков объединяет возраст. Позже, достигнув зрелости, они разбредутся по закоулкам речного дна и станут непримиримыми врагами. Но сейчас держатся сообща, так им легче обнаружить опасность - два глаза того не увидят, что сотни. А опасность подстерегает их всюду: за камнями, в складках песка, в мутной глубине - вот и жмутся они к самому берегу, ищут мель, там меньше врагов. И как странно устроила природа: врагами этих маленьких существ являются чаще всего сами рыбы, родившие их. Тут уж не доверяй родственному чувству!

Мне захотелось посмотреть, как мальки будут пересекать струю безымянного притока при его слиянии с Зеей. Иду по-над берегом. Вдруг рядом всплеск, мелькнула тень, и брызги серебра рассыпались по поверхности - это мальки, спасаясь от страшной пасти ленка, выскочили из воды, а некоторые даже попали на сухой берег и запрыгали, словно на раскаленной сковороде. Я их вернул обратно в воду. Темная полоска, разорванная внезапным нападением хищника, снова сомкнулась и поползла вверх.

Вот и приток. Он стремительно пробегает последний перекат, сливается с Зеей. Мальки тугой полоской подходят к устью, еще больше жмутся к мелководному берегу, как бы понимая, что здесь, под перекатом, их как раз и поджидают те, с кем опасно встречаться. Но сила инстинкта гонит их дальше.

Что я заметил? Многие мальки откалываются от общей полоски и устремляются вверх по притоку. Быстрое течение отбрасывает их назад, бьет о камни, будто пытаясь заставить повернуть обратно, но не может. В этих крошечных существах живет упрямое желание попасть именно в приток, а не в какую-то другую речку, пусть она будет во много раз спокойнее. Вот и бьются мальки со струею, лезут все выше и выше. За перекатом тиховодина, там передышка и снова перекат. И так до места.

Невольно хочется узнать: а где же их конечная цель? Они спешат к местам, где родились и откуда были снесены водою совсем крошечными, еще не умевшими сопротивляться течению. И в этом их неудержимом движении к родным местам есть неразгаданная тайна. Непонятно, как эти маленькие существа, впервые поднимаясь вдоль однообразного берега Зеи, мимо множества притоков, безошибочно находят русла своих рек, угадывают свои места? А, скажем, с кетой происходят еще более загадочные явления. Ее малявкой сносит река в море, жизнь она проводит в далеком океане и через несколько лет возвращается к родным местам в вершины рек, проделав сложный и очень длительный путь в несколько тысяч километров. И все-таки ее ничто не может сбить с правильного пути, она безошибочно находит свою реку, мечет в ней икру и погибает там, где родилась.

Вот и эти мальки, что идут сейчас вверх по Зее, разбредутся по своим притокам и там, у родных заводей, проведут короткое лето. К зиме они спустятся в ямы и будут служить пищей взрослым рыбам, а весною уцелевшие снова повторят свой путь к родным местам.
Позже я выяснил, что такая же масса молоди поднимается и вдоль противоположного берега; это жители правобережных притоков.
Я уже собрался покинуть берег, как издалека донесся крик филина.
- Это Улукиткан! - обрадовался Василий Николаевич.
Крик филина повторился ближе, яснее. Видим, на косу из тайги выходит караван. Там уже наши собаки.

Шумно становится на одинокой стоянке. Разгорается костер. Людской говор повисает над уснувшей долиной. Отпущенные олени бегут в лес, туда же уплывает и мелодичный звон бубенцов.
- Орон (*Орон - олень) совсем дурной, постоянно торопится, бежит, будто грибы собирает, - бросает им вслед ласково Улукиткан.
Мне кажется, что только с завтрашнего дня по-настоящему начнется наше путешествие.

- Какие вести, Геннадий? - не терпится мне.
- Неприятность. У Макаровой инструмент вышел из строя. Дело неотложное, а Хетагуров вот уже дней пять в эфире не появляется, ждут ваших указаний. И еще есть новость. Трофим вернулся из бухты, не хочет идти в отпуск, просится в тайгу.
Взглянув на часы, Геннадий забеспокоился:
- Двадцать минут остается до работы!

Общими усилиями ставим палатку, натягиваем антенну. Геннадий устраивается в дальнем углу и оттуда кричит в микрофон:
- Алло, алло, даю настройку: один, два, три, четыре. Как слышите меня? Отвечайте. Прием.
Я достаю папки с перепиской и разыскиваю радиограмму Трофима!
"Прибыл в штаб. Здоров, чувствую себя хорошо. Личные дела откладываю до осени. Разрешите вернуться в тайгу. Жду указаний. Королев".
"Почему он не поехал к Нине? - думаю я. - Неужели в их отношениях снова образовалась трещина? Мы ведь давно смирились с мыслью, что в это лето Трофима не будет с нами, и вдруг. Правильно ли он поступает?"

- Алло, алло, передаю трубку.
- И, обращаясь ко мне, Геннадий добавляет: - У микрофона начальник партии Сипотенко.
- Здравствуйте, Владимир Афанасьевич! Что у вас случилось? Где находитесь?
- Позавчера приехал к Макаровой на голец восточнее озера Токо. Неприятность - видимо, от сырости в большом теодолите провисли паутиновые нити, работа стала. Запасной паутины нет. Третий день бригада охотится за пауком, всю тайгу обшарили - ни одного не нашли. Да у меня и нет уверенности, что он даст нам нужную по толщине нить, ведь мы для инструмента берем паутину только из кокона паука-крестовика.
- Попробуйте подогреть электролампочкой провисшие нити в инструменте. Если они не натянутся, тогда организуйте более энергичные поиски кокона. Используйте проводников. Сменить инструмент сейчас невозможно, вы же знаете, что в вашем районе нет посадочной площадки для самолета.
- Беда в том, - отвечает Сипотенко, - что никто из нас не знает, где зимуют крестовики, ищем наобум. А проводники у нас молодежь, неопытные. Сейчас попробуем подогреть нити, может быть, натянутся.

Вдруг в трубку врывается возбужденный женский голос:
- Значит, вы отказываетесь помочь нашей бригаде? Ведь сейчас кокона не найти, да, может быть, эти пауки и вовсе не живут в таком холоде. Что же делать?
- Здравствуйте, Евдокия Ивановна! Я понимаю вашу тревогу. Но если в штабе даже и найдется кокон, не попутным же ветром доставить его вам?
- Значит, ничего не обещаете? А мы надеялись, что выручите. Неужели обречете нас на длительный простой?
- Все возможное сделаю. Я сейчас соберу своих таежников, поговорим. Не сегодня-завтра появится в эфире Хетагуров, поручу ему заняться паутиной. Но как доставить ее вам, не представляю. Через час явитесь на связь.

Геннадий работает с другими нашими станциями, принимает радиограммы, а мы садимся ужинать.
- Чудно как получается: из-за паутины остановилась работа, - говорит Василий, вопросительно посматривая на меня.
- Неужели без нее нельзя?
- Ты когда-нибудь смотрел в трубу обычного теодолита? Видел в нем перпендикулярно пересекающиеся нити? - спрашиваю я.
- Видел.
- Так вот, в обычном теодолите эти линии нарезаются на стекле, а в высокоточном, скажем, в двухсекунднике, как у Макаровой, с большим оптическим увеличением, нарезать линии нельзя. Их заменяют паутиной, натянутой на специальную рамку. Всего-то для инструмента ее надо несколько сантиметров. Но где их сейчас возьмешь?
- А разве шелковая нитка не годится?
- Нет, она лохматится и не дает четкой линии.

Улукиткан смотрит на меня с недоумением. Он не все понимает из наших разговоров о теодолитах, но для него ясно, что из-за какого-то паука у инженера остановилась работа.
- Какой такой паук, его спина две черных зарубка есть? - спрашивает он.
- Есть.
- Эко сильный паук, человека задержал, - рассуждает старик. - Бывает, бывает. Вода вон какой мягкий, а камень ломает. Это время паука надо искать в сосновом лесу, в сухом дупле старого дерева и под корой, где мокра нет. Здесь, однако, не найти.
- Если мы вызовем к микрофону проводников Макаровой, ты сможешь им рассказать, где нужно искать пауков?
- Это как, чтобы я в трубку говорил?
- Да.
- Уй, что ты, не умею, все путаю.
- Ничего хитрого нет. Садись ко мне поближе, - говорит Геннадий.

Он надевает на голову старика наушники, посылает в эфир позывные и, установив связь, просит вызвать к микрофону проводников.
Улукиткан торжественно продувает нос, откашливается, скидывает, как перед жаркой работой, с плеч телогрейку.
- Кто там? - пищит он не своим голосом в микрофон и пугливо смотрит на нас.
- Ты не бойся, говори громче и яснее, - подбадривает его Геннадий.
- Ты кто там? - снова робко повторяет старик и замирает, испугавшись разрядов, внезапно прорвавшихся в наушники. Но вот его лицо расширяется от улыбки, становится еще более плоским. Услышав родную речь, старик смелеет и начинает что-то рассказывать, энергично жестикулируя руками, как будто собеседник его стоит прямо перед ним. Затем он терпеливо выслушивает длинные ответы, кивает удовлетворенно головою в знак согласия. Можно подумать, что не он инструктирует проводников, где нужно искать кокон, а они.

- Кончил? - спрашиваю я Улукиткана, когда он снял наушники.
- Все говорил. Еще много новости есть. Нынче промысел там за хребтом хороший был, охотники белки дивно добыли, сохатых, сокжоев.
- А о пауке ты рассказал?
- У-ю-ю. Забыл! Геннадий, зови его обратно, говорить буду. Старая голова все равно что бэвун (*Бэвун - решето), ничего не держит. Давнишний привычка остался. Человека встретишь в тайге, надо послушать, какой новости он несет издалека, и свои ему рассказать. Так раньше эвенки узнавали друг о друге, о жизни людей, кто куда кочевал, кто умер, какое несчастье пережил народ. Человек с большими новостями - почетный гость. Ему лучшая кость за обедом и самый крепкий чай. На хорошего гостя, говорят, даже собаки не лают.
- Тебя, Улукиткан, слушают. Бери микрофон, - перебивает его Геннадий.
Старик усаживается к трубке и долго говорит на своем языке.

Полночь. Все спят. В палатке горит свеча. Я просматриваю радиограммы, накопившиеся за время моего отсутствия, пишу ответы, распоряжения. В подразделениях экспедиции обстановка за эти дни мало изменилась. Работы разворачиваются медленно, мешают дожди, половодья. Есть и неприятности. В топографической партии на южном участке одно подразделение, пробираясь по реке Удыхину, провалилось с нартами под лед. Оленей спасли, а имущество и инструменты погибли. Нужно же было людям пройти длительный, тяжелый путь по горам, почти добраться до места работы и попасть в ловушку!
Потерпевших подобрали геодезисты, случайно ехавшие по их следу. В первый же день летной погоды этому подразделению сбросят с самолета снаряжение, продовольствие и одежду.

- Сколько времени? - спрашивает, пробуждаясь, Василий Николаевич и, не дожидаясь ответа, вылезает из спального мешка.
- Куда думаете направить Трофима? - вдруг задает он беспокоивший его даже и ночью вопрос.
- В отпуск. Здоровье у него вообще неважное, после воспаления легких в тайге долго ли простудиться. Да и Нина будет, наверное, обижена его отказом приехать.
- Не поедет он туда, зря хлопочете, - возражает Василий Николаевич.
- Это почему же?
- Знаю, истосковался он по тайге, а вы ему навязываете отпуск. Нина подождет. Не к спеху!
- Не было бы, Василий, хуже - он ведь слаб, долго ли простудиться. Боюсь за него, мне все кажется, будто он еще мальчишка.
- Ну, уж выдумали тоже, мальчишка! Смешно даже. У Трофима голова - дай бог каждому. К тому же он ведь что наметит - жилы порвет, не отступится. Характер имеет, - убежденно говорит Василий Николаевич.

Я достал радиограмму, адресованную Королеву, с предложением ехать в отпуск и разорвал ее, но новой не написал, отложил до утра.
Мы решили задержаться, пока не будет решен вопрос с паутиной. В подразделении Макаровой - без перемен. Старые нити и после нагрева их электрической лампочкой не натянулись. Кокона не нашли.
Неожиданно вспомнился Пашка, верткий, пронырливый, маленький таежник с ястребиными глазами. Уж кому-кому, а Пашке, конечно, известны близ Зеи все сосновые боры, лесные закоулки, старые дупла. Мне живо представилось, как он бежит опрометью к зимовью, чтобы сообщить дедушке Гурьянычу, какое важное дело доверила ему экспедиция, и как они вместе тотчас займутся поисками пауков и кокона.

Вызываю по рации Плоткина. Поручаю организовать поиски кокона в городе: на чердаках, в сараях, кладовых и в случае успеха подумать вместе с летчиками о доставке кокона Макаровой. С Пашкой же решил говорить сам. Плоткин обещал вызвать его вечером на рацию.

Сегодня, после полуторамесячного перерыва, я снова услышал голос Трофима. Мы долго беседовали с ним по радио. По тому, как раздраженно он отвечал на предложение ехать в отпуск, я понял, что уговорить его невозможно, прав был Василий. Оказывается, Трофим уже договорился с Ниной. Она приедет осенью на Зею.
- Куда ты хочешь ехать? Только не на побережье,
- Возьмите меня с собою радистом.
- На это надо согласие Геннадия.
- Мы договорились, он уступает мне свое место, переедет в партию Лемеша.
- Если так - я согласен.

Геннадий кивает мне утвердительно головою. Кажется, все устраивается как нельзя лучше, но неясная тревога не покидала меня, когда я подписывал распоряжение об откомандировании Трофима в поле.
- Когда же ты успел договориться с Трофимом? - спрашиваю я радиста.
- Вчера.
- Надоело?
- Ему с вами будет легче, а на постройке пунктов он сразу сорвется. Мне же к осени в институт, далеко нельзя забираться.
На этом мы и закончили свой скучный день.

Вечером в эфире появился Пашка.
- Здравствуйте, дядя. Я пришел. Вы вызывали меня насчет арифметики? - пищит он ломким голосом, явно лукавя.
- Здравствуй, Пашка! С арифметикой ты наверняка справился! Или нет?
- Нет. Дедушку научил, он за меня решает.
- Ну, и хитрец! Беда, Пашка, случилась в эспедиции. У инженера вышел из строя инструмент, работа приостановилась. Нужна твоя помощь. Найди в тайге или в зимовье кокон паука-крестовика, в крайнем случае - самого паука в живом виде. Выручай! Здесь в тайге такой паук не живет.
- А какой это кокон и где его искать?
- Его плетет самка паука из тонкой паутины и откладывает в нем свои яйца. В августе паучки выводятся и разбегаются, а кокон остается на месте. Величиною он с воробьиное яйцо, ищи в сухих дуплах, под корою деревьев, под крышей бань, на чердаках. Расспроси дедушку, он подскажет тебе, где скорее найти. Если тебе нужно будет на день отлучиться, Плоткин договорится со школой. Понял?
- Понял. А если я паука не найду, тогда совсем приостановится работа? - вдруг спросил он.

Я догадываюсь, почему он об этом спрашивает: в случае удачи его волей-неволей признают в штабе своим человеком, он будет знать все экспедиционные новости. И тогда его авторитет среди мальчишек, конечно, поднимется.
- Да, работы остановятся, - ответил я.
- Так уж ты не подведи меня, постарайся. Что тебе для этого нужно?
Но вместо Пашкиного писка в трубке послышался знакомый голос штабного радиста.
- Пашка уже удрал. Передаю радиограмму: "Если будет найден кокон, его доставит Шувалов. Летчика смущает высота Станового, возможно, У-2 ее не преодолеет. Что посоветуете?"
Я предложил обойти приподнятую часть хребта Майской седловиной, по пути сбросить нам почту, это ненамного удлинит путь.
Теперь дело за коконом и погодой.

Утром, после завтрака, каждый занялся своим делом. Я беру дневник, иду на берег притока. Против меня галечный остров, отгороженный от большой воды наносником у изголовья. Его середина занята переселенцами: березками да тальничком, выбросившими раньше других нежную зелень листвы. А на краю, что ближе ко мне, лежит мокрым пятном лед - остаток зимней наледи. При моем появлении с острова поднялись две желтые трясогузки. Покружились в воздухе, попищали и снова уселись на колоде, рядом со льдом.
Казалось, ничего удивительного нет в том, что две трясогузки кормились на острове или проводили на нем свой досуг. Сколько птиц за день увидишь, вспугнешь! Но тут я имел случай наблюдать интересное явление.

Часа два я сидел на берегу, склонившись над дневником. А взгляд нет-нет да и задержится на колоде, где сидели трясогузки. "Почему они так безразличны к окружающему миру?" - думал я, все больше заинтересовываясь.
Всем птицам весна принесла массу хлопот. Кажется, и минуты у них нет свободной: надо поправить гнезда, натаскать подстилки, разведать места кормежки. А сколько времени отнимают любовные игры, да и песни - без них тоже нельзя.
Вот и видишь, птицы весь день в суете.
Но эта пара, сидящая на колоде, словно не замечает весны, будто не собирается обзаводиться потомством. Не перелетные ли это трясогузки? Тогда их хлопоты где-то далеко впереди. Но ведь перелет уже закончился. Может быть, это странствующие бездомники, - тогда что их приковывает к этому островку?

Я стал присматриваться. Пролетит ли близко шмель, вспорхнет ли бабочка, пробежит ли по колоде букашка, кажется, ничего этого они не замечают. Только изредка какая-нибудь из трясогузок качнет своим длинным хвостом, и все.
Вижу, к ним подсели две другие трясогузки. И сейчас же стали быстро-быстро бегать по колоде, хватали насекомых на лету, на камнях, на мелком наноснике и беспрерывно перекликались между собою тоненькими голосами. Сколько поспешности в их движениях!
Несомненно, у трясогузок, сидящих на колоде, какое-то горе. Но какое?

Я уже не мог оставаться просто наблюдателем пришлось снять сапоги, засучить штаны и перебраться на остров. Какая холодная вода! Тысячи острых иголок глубоко вонзились в тело. Не помню, как перемахнул протоку.
Вспугнутые моим появлением, трясогузки исчезли. Но стоило мне подойти к колоде, как они появились снова и, усевшись поблизости на камне, с заметным беспокойством принялись наблюдать за мною. Разгадка пришла сразу, с первого взгляда: из-подо льда, источенного солнцем, неровным контуром вытаял верхний край старенького гнездышка, устроенного под тальниковым кустом. Вот и ждут трясогузки, когда оно вытает все, чтобы поселиться в нем. Сколько в этом и загадочного, и трогательного!

Трясогузки как-то по-птичьему, вероятно, догадывались, что окружающий их мир уже живет полной весенней жизнью, что у соседей уже свиты гнезда и они серьезно заняты будущим потомством. И, кажется, во всей округе только у этих двух птиц еще не начиналась любовная пора. Чего они ждут? Сколько вокруг прекрасных мест и в тени, и на солнышке, под старыми пнями, куда лучше и безопаснее острова. Свили бы себе новое гнездышко и зажили, как все. Но нет, не хотят. Они ждут терпеливо и, Может быть, мучительно, когда вытает свое, хотя и старенькое, но родное жилище.

Я разбросал ногами остаток льда и освободил из него гнездо. Оно было очень ветхое, сырое и требовало капитального ремонта Не верилось, чтобы трясогузки поселились в нем. Ну, а если они в нем родились и первый раз в жизни, открыв глаза, увидели эту крупную гальку, из которой сложен остров, тальниковый куст, наносник и голубое просторное небо над ним, как, должно быть, дорого для них все это!

Косые лучи солнца скользили в просветах по-весеннему потемневшего леса. Жаркий, издалека прилетевший ветерок еле шевелил кроны, и где-то внизу, по реке, за поворотом, бранились кулики.
Я возвращался на стоянку, находясь во власти воспоминаний о родном крае, о далеком Кавказе.

Стан.
Лиханов. сгорбив спину, чинит седла, смачивая слюной нитки из оленьих жил. Василий Николаевич, навалившись грудью на Кучума, выбирает самодельной гребенкой из его лохматой шубы пух. Увидев меня, собака вдруг завозилась, стала вырываться, визжать, явно пытаясь изобразить дело так, будто человек издевается над ней.
- Перестань ерзать, дурень! Тебе же лучше делаю, жара наступает, изопреешь, - говорит Василий Николаевич, посматривая на морду Кучума через плечо.
- Ну и добра же на нем, посмотрите! - подает он мне пригоршню пепельного, совершенно невесомого пуха.
- А что ты хочешь с ним делать?

У Василия Николаевича по лицу расплывается лукавая улыбка. Прищуренными глазами он скользнул по Лиханову и, будто выдавая свою заветную тайну, шепчет:
- На шаль собираю.
- Кому?
- Нине, конечно. Осенью свадьбу справлять будем, вот мы и накроем невесту пуховым платком из тайги. Уж лучшего подарка и не придумать.
- Это здорово, Василий! По-настоящему хорошо получится.
- Беда вот, никак не уговорю этого дьявола, - и он кивнул головою на Кучума.
- Силен бес, того и гляди уволочет в чащу.
- А ты сострунь его.
- Не за что, - и лицо Василия Николаевича размякло от жалости.
- Разве провинится, ну уж тогда походит по нему ремень. Как думаешь, Кучум?

Пес прижал уши, глаза прищурил, явно готовится взять реванш. Я молча подаю ему знак, дескать, пробуй. И действительно, стоило Василию Николаевичу повернуться, как Кучум, словно налим, выскользнул из-под него, перемахнул через груз, на крытый брезентом, и поминай как звали.
Василий Николаевич вскочил, кинулся было догонять, но, споткнувшись о колоду, остановился.
- Никуда не денешься, придешь. А шаль Нине будет на славу.

Уже полдень. Неподвижен воздух, густо настоенный хвоей. После долгой зимней стужи, после холодных туманов земля распахнула отогретую солнцем грудь, чтобы вскормить жизнь.
- Ну как с паутиной? - спрашиваю я Геннадия, забираясь к нему в палатку.
- Пока все по-прежнему. Макарова утром натягивала нити искусственного шелка, но они оказались толстыми.
- Из штаба есть что?
- Официально ничего. Радист говорит, не могут найти кокон. Весь город обшарили, два пионерских отряда работают, с ног сбились. Премию установили двести рублей за кокон. А Пашка как ушел в тайгу, так до сих пор ничего о нем не известно.
- Тогда нам тут надо искать кокон и везти Макаровой. Неужто ей дожидаться лета? С ума сойдет девка без работы, - вмешался в разговор Василий Николаевич.

- Сколько километров до нее Отсюда? - спросил он, обращаясь ко мне.
- Для пешехода побольше трехсот.
- Можно рискнуть пешком с котомкой, - и он вопросительно взглянул на Улукиткана.
- Так, пожалуй, надежнее будет. Как думаешь?
- Советоваться надо. Один голова - голова, два голова - еще лучше. Человек должен друг другу в беде помогать.
До темноты все мы были заняты поисками паука-крестовика и, конечно, безуспешно. Тем сильнее росло беспокойство за судьбу подразделения Макаровой. Да и вечером ничего утешительного не принесло радио. Так и уснули без надежды на успех.

Утром меня разбудил Геннадий.
- Пашка-то ваш отличился, дьяволенок, читайте, - сказал он, подавая мне журнал.
- "Молния. Час назад Пашка доставил из тайги паутину. Самолет готов. При наличии в вашем районе благоприятных условий может вылететь. Обяжите начальников северных партий давать через каждый час погоду. Разрешите отправить Королева ваше распоряжение. Плоткин".

У всех повеселели лица. Василий Николаевич выглядывает из палатки, вертит по сторонам головой.
- Горы в облаках. Как думаешь, Улукиткан, без ветра не прояснит? - спрашивает он.
Тот тоже выглянул, пощупал теплыми руками землю, насторожил слух.
- Однако, сам бог не знает, что будет в такой день. Может дождь упасть, может появиться солнце - примет никаких нет.
- Соедини меня со штабом по микрофону, - прошу я Геннадия.

Через пять минут я говорил с Плоткиным.
- Здравствуйте, Рафаил Маркович! Расскажите, что за паутину привез Пашка, сколько? Хорошо бы поподробнее.
- Паутину привезли всем семейством: дед Гурьяныч, бабушка, Пашка. Всего три кокона. "Куда это вы столько? - говорю им. - Ведь нам нужно паутины всего лишь с четверть метра, а тут на тысячу инструментов хватит". "Это еще не все" - и дед с Пашкой стали вытаскивать из карманов спичечные коробки с пауками. Дед показывал мне пауков, пойманных в заброшенном зимовье, в дупле старой сосны. Есть даже зимовавшие под стогом сена. Гурьяныч боялся, что не все они одинаковую паутину прядут, вот и рассадил их по коробкам. А все это дела Пашки. Старик доволен им, прыткий, говорит, он у нас, на все руки! Ружьишком бы ему пора обзавестись, да никак деньжонок не накопим. Что же делать с пауками? Их одиннадцать, все крестовики.
- Один кокон отправьте Макаровой, остальные оставьте в штабе, - отвечаю я.
- Пауков отпустите на волю, но Пашке скажите, что всех отослали в тайгу. Не следует разочаровывать парнишку. Выдайте ему триста рублей через дедушку, в приказе объявите благодарность. От всех нас передайте Пашке спасибо, молодец, выручил! Сейчас запросим соседние станции о состоянии погоды, сообщим вам. У нас низкая облачность, горы закрыты.

Связываемся с партиями Сипотенко и Лемеша. На участке Макаровой лежит плотный туман, моросит дождь. Все идет не так, как надо: то беспокоились, что не найдем паутины, а теперь нет уверенности, что дождемся летной погоды.
- Вот и получается: хвост вытащишь - нос завязнет; нос вытащишь -хвост завязнет, а дело ни с места! - грустно говорит Василий Николаевич.
Я радировал Плоткину: "Погоды нет. Машину держите в полной готовности. Северные радиостанции дежурят весь день. Вам держать с нами связь через каждые тридцать минут. Если полет состоится, вышлите газеты, письма нам и подразделению Пугачева, летчик сбросит их на обратном пути, если хватит у него бензина. Наш лагерь недалеко от маршрута самолета и будет обозначен большим дымным костром".
Лемешу радировал обеспечить посадку самолета, подвезти к площадке бензин.

В два часа пошел дождь. Затух костер. Крепко уснули собаки. Погода окончательно испортилась, пришлось отпустить радистов и отложить полет до утра.

К вечеру потянул холодный низовик. Всполошилась чутко дремавшая тайга.
- Хуже всего ожидать или догонять, - говорит Василий Николаевич.
- К ночи ветер хорошо; в лесу много шума - тоже не плохо, - говорит Улукиткан.
- К погоде, что ли? - спросил я, посмотрев в дальний угол палатки, где сидит старик за починкой олочей.
Он приподнял маленькую голову, помигал глазами от света и почесал бок.
- Когда ухо слышит шаги зверя, по ним можно догадаться, кто идет: сохатый или медведь. Если глаза смотрят на тучу, они должны знать, что не из каждой падает дождь.

В двадцать два часа Плоткин вызвал меня к микрофону.
- Синоптик обещает на завтра летный день, - сказал он.
- С севера на запад идет антициклон. Прошу дать сводку погоды к шести утра.
- С Пашкой рассчитались?
- Еще утром. Обрадовался, ведь это его первый заработок. Деньги получила сама бабушка. Приятная старушка и, как видно, строгих правил. Старику дала три рубля, Пашке несколько монет и уехала сама в зимовье. А дедушка Гурьяныч с Пашкой вышли на улицу, уселись на скамеечке и, как сиротки, долго сидели молча. Видно, старушка расстроила их планы, не так распределила заработок. Вечером дедушка зашел ко мне на квартиру, говорит, что они с внуком были за ружье, а старушка как оглохла, повернула деньги на одежину. Конечно, тоже нужно. Спрашивал, нет ли у нас старенького дробовика, хотя бы ствол. Говорит, парнишка пристрастился к охоте, а стрелять не из чего.
- Если на складе найдете что-нибудь подходящее из старых одностволок, выдайте ему, - сказал я.
- Только, прошу вас, не балуйте Пашку, чтобы он не бросил школу, да и дедушка пусть будет с ним построже.

В полночь к нам в ущелье заглянула луна. Небо украсили редкие звезды. Тучи ушли к горизонту. Замер, не шелохнется старый лес. Но в эту пору весеннего обновления невольно ощущаешь его дыхание, чувствуешь, как он свежеет весь и пробуждается от долгого зимнего сна. Хорошо сейчас в тайге!
В десять часов самолет поднялся в воздух. Пилот Шувалов вел его к Становому, затем стал обходить высокую часть хребта с востока. На борту находился необыкновенный груз - паутиновый кокон весом менее грамма. Мы все дежурили у костра. Столб дыма, поднявшись над ущельем, должен быть виден далеко. Небо, всполоснутое дождем, ярко голубело. Гольцы с одной стороны политы ярким светом солнца, с другой - покрыты тенью, и от этого заметнее выделяются и изломы и линии отрогов.

Но вот у дальнего горизонта появляется точка не то коршун, не то самолет - не различишь. До слуха долетает гул мотора.
Машина обходит нас далеко стороною, поворачивает на восток и исчезает в далекой синеве неба. Мы с Геннадием усаживаемся за аппарат.
- Рулф... Рулф... Я Пост... Я Пост... - вызывает радист Макарову. - Как слышите меня, отвечайте!
- Я Рулф... Я Рулф... Слышу хорошо, что есть у вас, давайте. Прием.
- Кедровка пролетела хребет, идет к вам. Больше дыма, иначе не найдет. Расставьте по гольцу людей как можно шире для приема груза.
- Понятно, все сделано, ждем.

Проходит более часа. Мы дежурим у микрофона.
- Видим кедровку, - вдруг врывается в трубку знакомый голос радиста.
- Разворачивается над нами. Выбросила полотнище черной материи, вероятно, с паутиной. Уходит обратно.
- Передавайте кедровке спасибо, выручила, - доносится звучный голос Макаровой.
- Кажется, все, - сказал облегченно Геннадий, снимая наушники и выпрямляя спину, словно после тяжелой ноши.
- Братцы, за топоры, надо же действительно поблагодарить Шувалова, - кричит Василий Николаевич, выскакивая из палатки и увлекая всех за собою.

А вокруг теплынь. Ликует жизнь. Высоко над нами дует медленный ветер. Океанским прибоем шумят вершины старых деревьев. Много солнца и света. Небо после ненастья кажется прохладным.
Самолет вынырнул из-за ближнего гольца и внезапно оказался над нами. Люди бросают вверх шапки, кричат, но гул мотора глушит их голоса.
На галечной косе, рядом с палатками, Василий Николаевич с товарищами сделали крупную надпись из еловых веток: "От всех спасибо! Слава комсомолу!"
Летчик сбрасывает пакет с письмами, газетами, качает крылом, и машина уходит на юг.

Геннадий снова у аппарата.
- Кедровка прошла нас, обеспечьте посадку, - кричит он в микрофон радисту Лемеша и тут же начинает принимать радиограмму.
По его лицу догадываюсь: что-то случилось страшное. Наклоняюсь к журналу.
"С боковых гор неожиданно пришла большая вода, затопила косу, - сообщает Лемеш. - Посадка еще возможна только у кромки леса. Рубим подход. Мобилизован весь состав, но раньше чем через два часа посадку обеспечить не сможем".
- Кедровка имеет горючего максимум на час, - отвечаю я в микрофон.
- Любой ценою обеспечьте посадку. Срочно осмотрите ниже вас косу. В случае безвыходного положения сигнализируйте кедровке - пусть действует по своему усмотрению. Вы отвечаете за ее жизнь.

События нарастали быстро. Судя по отрывочным сообщениям, к моменту появления самолета над лагерем Лемеша площадка еще не была готова. Лес медленно отступал под ударами топоров. Люди выбивались из сил. Вода заливала край косы, на которой должна была сесть машина. Катастрофа казалась неизбежной. Мотор уже заглатывал последние капли бензина. У летчика уже не оставалось времени для размышления, и он решился на отчаянный шаг. Развернув самолет, Шувалов нырнул в просвет между высоких лиственниц, "прополз" брюхом по стланику и, сбив скорость, хлюпнулся на край косы. Мотор заглох, но машина уже бежала на колесах по гальке, все глубже зарываясь в воду.

- Это было сделано со спокойствием человека, умеющего владеть собой и держать штурвальное колесо в такие минуты, - рассказывал вечером Лемеш. - Когда мы помогли Шувалову выбраться из кабины, он был бледный, растерянный, но улыбался. Этот человек только что смотрел в глаза смерти. Машину выкатили из воды, привязали к дереву. После осмотра она оказалась исправной, пострадал только хвостовой костыль, сейчас чиним его. У нас похолодало. К утру вода должна спасть, и машина будет отправлена со старой площадки.

Так закончился этот напряженный день, принесший всем нам столько тревог. Теперь можно было подумать и о своем пути. Решаем завтра выступать.
Наутро, когда были сняты палатки и сложены вьюки, я вспомнил, что в моем дневнике остались незаконченными записи позавчерашних наблюдений за трясогузками. Изменилось ли их "настроение", когда они увидели освобожденное из-под снега гнездо? Я вышел на берег Джегормы. Остров пустовал: ни трясогузок, ни куликов. Пришлось перебрести протоку - иначе я унес бы с собою неразгаданный вопрос.
Гнездо оказалось "отремонтированным", и б нем, на скудной подстилке, уже лежало крошечное яйцо. Хозяева, видимо, улетели кормиться или проводят утро в любовных играх.

Девятого июня самолет доставил из Зеи Трофима на ближайшую косу. Наша встреча была трогательной. Мы радовались, что он здоров и разделит с нами трудности походной жизни. Геннадий с этой машиной улетел в штаб.
На следующий день в десять часов мы тронулись в далекий путь к невидимому Становому.
Пробираемся с караваном вдоль Зеи. Тут сухо. Но чаща пропускает нас вперед только под ударом топора. Это не нравится Улукиткану. Хочется ему попасть к подножью гор, которые справа от нас.
- Может, там звериный тропа есть, пойдем, - говорит он, сворачивая из зарослей.
Но за краем берегового леса нас встречает топкая марь, захватившая почти все ложе долины. Только изредка видны на ней узкие полоски перелесков Олени грязнут, тянутся на поводке, заваливаются. Слышится крик, понукание, угрозы. Все же добираемся до середины мари, а дальше - болота, затянувшие марь зеркальной гладью. На подступах к ним вырос густой непролазный троелист. Улукиткан опускает палку в воду, но дна не достает. Покачав головой, прищуренными глазами осмотрев местность и не увидев конца болотам, молча поворачивает обратно к реке.

На берегу передохнули, и караван тронулся дальше. Теперь нас сопровождает отвратительный гул паутов. На оленей нельзя смотреть без сожаления. Бедняжки, связанные ремнями друг с другом, да еще тяжело навьюченные, они не имеют возможности защищать себя. А пауты наглеют, садятся на голые спины, на грудь, к нежной коже под глазами. В муках животные быстро теряют силы. Падают уши, из открытых ртов красными лоскутами свисают языки.
Улукиткана не покидала мысль перевести караван через марь к подножию гор. В поисках прохода он вел нас стланиковой чащей вдоль высокоствольного берегового леса.

Солнце дышало зноем. Все затаилось, молчало. Только гул реки сотрясал воздух.
Старик неожиданно остановил караван и, низко пригибаясь к земле, стал что-то рассматривать. Вдруг он схватил повод и повернул оленя обратно в лес.
- Все уходи отсюда, скоро уходи! - кричал он, поторапливая животных и оглядывая равнину с заметным беспокойством.
Но там ничего подозрительного не было заметно. Лишь кое-где на мари неподвижно торчали засохшие лиственницы, да видны были горбы земли, выпученные вечной мерзлотою. Однако беспокойство старика заразило нас, и мы, слепо следуя за ним, скрылись в лесу.
На первой прогалине караван приткнулся к толстой лиственнице. Кажется, со всей тайги слетались пауты. Никогда они не были такими свирепыми, как в этот знойный полдень. Олени безвольно попадали на землю и уже не сопротивлялись.

Пока мы с Улукитканом сбрасывали вьюки с оленей, остальные таскали валежник и мох. Дым костра отпугнул от стоянки паутов. Но животные продолжали лежать в полном изнеможении.
- Что испугало тебя, Улукиткан? - спросил я.
- Ты разве ничего не видел? Там новую тропу сокжой топтал - совсем свежий, сегодняшний.
- Надо было ею и идти через марь.
- Обязательно пойдем, зверь лучше нас знает, как болото обойти.
--Зачем же вернулся?

Тот удивленно посмотрел на меня.
- Может, ты на охоту пойдешь? Сокжой сейчас на гору побежал, скоро к речке вернется, потом опять на гору побежит, и так весь день, туда-сюда. Минута не стоит. Шибко худой время для зверя! Иди с ружьем на Зею.

Был полдень. Жара спадет не раньше как часам к пяти, тогда успокоится и паут. Раньше нечего и думать трогаться в путь. Я решил воспользоваться предложением Улукиткана, посмотреть, как ведет себя дикий олень в эти жаркие июньские дни. Натягиваю на голову накомарник, беру карабин и тороплюсь к реке.
- Не забывай, в такую жару зверь немного слепой, немного глухой, только нос правильно работает, - напутствует меня старик.
Крадучись выхожу на береговую гальку и осматриваюсь. Зея, стремительная, гневная, проносится мимо, разбивая текучий хрусталь о груди черных валунов. Тонкие, стройные лиственницы столпились на берегу и смотрят, как весело пляшут буруны на перекатах, как убегает в неведомую даль шумливая река.

Ниже меня небольшая заводь, прикрытая желтоватой пеной. А еще ниже, у поворота, заершился наносник из толстых деревьев, принесенных сюда в половодье. Стоит он прочно на струе, расчесывая космы бурного потока. А за рекой, на противоположной стороне, поднялись отроги, и по ним высоко побежал непролазной стеной лес. Там, в высоте, на дикой, каменистой земле, он хиреет, сохнет, пропадает.
На берегу реки в тихий солнечный день нет прохлады. Пауты наглеют, жалят сквозь рубашку и, кажется, сотнями иголок, тупых и ржавых, сверлят тело. Я не успеваю отбиваться, а укрыться негде. В тени они еще злее.

Вдруг впереди, за ельником, загремела галька. Глаза мои останавливаются на узенькой полоске береговой косы. Я не успеваю скрыться, как к реке выскакивает огромный олень, уже вылинявший, рыжий. Пришлось так и замереть горбатым пнем возле ольхового куста, на виду у него. Левая нога отстала и осталась висеть, руки застыли на полувзмахе.
Вижу, сокжой бежит по косе, наплывает на меня. Ноги вразмет, гребет ими широко, во всю звериную прыть. Но корпус уже отяжелел от долгого бега, из широко раскрытого рта свисает длинный язык. Вот он уже рядом. "Неужели не видит?" - проносится в голове. Но зверь вдруг, глубоко засадив ноги в гальку, замирает в пятнадцати шагах. Какой редкий случай рассмотреть друг друга! Каюсь, не взял фотоаппарата, хотя снять зверя невозможно в этом молчаливом поединке: малейшее движение - и он разгадает, что перед ним опасность.

Я не дышу. Даже боюсь полностью раскрыть глаза. А два проклятых паута, один на носу, другой над бровью, больно, до слез, жалят тупыми жалами. Но нужно терпеть, иначе не рассмотришь зверя. А он стоит предо мною, позолоченный жарким солнцем, огромный, настороженный, красивый, и тоже, кажется, не дышит.
В его застывшей позе страх перед неразгаданным. В другое бы время ему достаточно одного короткого взгляда, теперь же он зря пялит на меня свои большие глаза, торчмя ставит уши: все в нем парализовано бешеным натиском паутов. Хотя эта сцена длится всего несколько секунд, но мне их достаточно, чтобы на всю жизнь запомнилась поза настороженного зверя.

Какое счастье для натуралиста увидеть в естественной обстановке, так близко, оленя именно в том возрасте, когда от него так и разит силой, дикой вольностью! А ведь, черт возьми, если бы не пауты, разве представилось бы мне это редчайшее зрелище? Испытывая муки от их укусов, я в то же время благодарил проклятых насекомых.

Внешние черты этого самца как-то особенно резко выражены: в упругих мышцах, в откинутой голове, в раздутых докрасна ноздрях живет что-то властное, непримиримое. А сам он весь кажется вылитым из красной меди. Будто великий мастер выточил его пропорциональное тело, изящные ноги. Только почему-то не отделал до конца ступни, так и остались они несоразмерно широкими, тупыми, очень плоскими. Что-то незаконченное есть и в голове сокжоя. Мастер, кажется, нарочно оставил ее слегка утолщенной, чтобы не спутать с заостренной головой его собрата - благородного оленя. Но какие рога! Хотя они еще не достигли предельного размера, их отростки еще мягкие, нежные, обтянуты белесоватой кожей, но и в таком, далеко не законченном, виде они кажутся могучими и, может быть, даже чрезмерно большими по сравнению с его длинной, слегка приземистой фигурой. Из всех видов оленей сокжой носит самые большие и самые ветвистые рога.

Зверь, словно опомнившись, трясет в воздухе разъеденными до крови рогами и с отчаянием, перед которым отступает даже страх, проносится мимо меня, так, видимо, и не разгадав, что за чудо стоит у ольхового куста! Я вижу, как он в беге широко разбрасывает задние ноги, как из-под плоских копыт летят камни. И, кажется, уже ничего не различая впереди, зверь со всего разбега валится в заводь. Столб искристых брызг поднимается высоко, и на гальку летят клочья бледно-желтой пены.
Теперь только я успеваю укрыться за кустом. Мне никогда не приходилось видеть, как купаются в реке звери.

Сокжоя почти не видно за пылью взбитой воды, мелькают только рога да слышится глухой, протяжный стон, не то от облегчения, не то от бессильной попытки стряхнуть с себя физическую боль. Но вот звуки оборвались, успокоилась заводь. Вижу, сокжой стоит по брюхо в воде, устало пьет и беспрерывно трясет то своей усыпанной блестящей пылью шубой, то могучими рогами. Даже в реке его не оставляют пауты. Он начинает злиться, бить по воде передними ногами и неуклюже подпрыгивать, словно исполняя какой-то дикий танец.
Но всему, кажется, есть предел. Зверь вдруг выскакивает на берег, опять ищет спасение в беге. Я мгновенно поворачиваюсь к нему, ложе карабина прилипает к плечу.

Грохочет выстрел. В знойной тишине копотко огрызается в ответ правобережная скала. Пуля, обгоняя сокжоя, взвихривает пыль впереди него. Это мне и нужно! Зверь круто поворачивает назад и, охваченный страхом, несется на меня.
Глаза тревожно шарят кругом, ноги готовы вмиг отбросить в сторону тяжелый корпус.
Теперь все подозрительное вызывает в нем страх Увидев меня, он бросается в реку, огромными прыжками скачет через заводь и теряется в бурном потоке Зеи. А над косой носятся обманутые пауты, не понимая, куда девалась их жертва. Сокжой, благополучно миновав наносник, выбирается на крутой противоположный берег и исчезает в зеленой чаще леса.

Пора возвращаться. Солнце сушит позеленевшую землю. В полуденной истоме млеет тайга. Ни птиц, ни звуков, даже комары присмирели. Стрекозы бесшумно шныряют в горячем воздухе.
В лагере тоже покой. Стадо отдыхает, плотно прижавшись к дымокурам. Люди под пологами пьют крепкий чай.
В четыре часа по долине вдруг пробежал ветерок, встревожился лес, повеяло прохладой. Олени, разминая натруженные спины, разбрелись по лесу.

Через два часа наш караван уже пробирался по чаще и болотам.
Предположение Улукиткана оправдалось: тропа, проложенная сокжоем, помогла нам благополучно перейти марь, выйти к подножью левобережных гор, образующих долину Зеи. Как только под ногами оказалась сухая земля, проводники повеселели. Николай запел, растягивая однотонные звуки. А Улукиткан взобрался на своего оленя и, покачиваясь в седле, покрикивал ободряющим голосом на животных.

Мы продолжаем продвигаться на север. Долина остается просторной. Зея на всем своем протяжении течет ее правой стороной, стачивая спадающие к ней крутые отроги гор.