Глава восьмая. Его звали Куйки

Это было давно. Наша экспедиция занималась обследованием безлюдного пространства восточнее Алданского нагорья. Полтора года мы прожили там среди дикой природы. Возвращались в жилые места на плоту по Учуру.

На всём этом длинном пути по реке стоял один эвенкийский поселок.

Мы соскучились по обыденной жизни, мечтали о бане, о картошке. Хотелось увидеть людей, их жилища, услышать девичьи голоса. Да мало ли о чём мечтает человек, возвращаясь из далёких и глухих мест.

Время тянулось медленно. Мимо и мимо проплывали незнакомые берега. Глаза давно устали искать приметы близости лю­дей. Уже не верилось, что будет конец этим пустырям.

— Сено, глядите-ка, сено! — возбужденно крикнул Рафаил Плоткин, один из моих спутников.

На зелёной береговой полоске лежала копна сена. Дальше по кромке леса стали попадаться пни, поленницы дров, и, наконец; мы увидели коров, самых настоящих, двурогих коров, и, конечно, обрадовались, хотя коровы не проявили к нам ни малейшего интереса. Обидно, что и говорить!

Неожиданно из-за ельника встал крутой берег с нестройными рядами изб и конусами летних берестяных чумов. Нас издали заметили, и на бровку ската высыпала детвора. Дождавшись, когда плот подошёл к берегу, они разом сбежали вниз к воде и помогли нам причалить к заливчику.

Мы сошли на берег, и сразу же нас окружила толпа загорелых, немытых ребят. Засунув пальцы в рот, они с нескрываемым любопытством рассматривали нас лукаво искрящимися чёрными глазёнками. Я протянул всем поочередно руку. Дети прятались друг за друга, дичились. Но стоило старшей девочке подойти ко мне, как все посмелели.

— Здравствуйте,— сказала она, безбоязненно беря мою руку.— Вы — комиссия?
— Какая комиссия? — поинтересовался я.
— Не знаю, так все говорят.
— Председатель дома?
— Айсан? Дома. Вон его изба, у обрыва. Хочешь, поведу? — охотно предложила она.
— Тебя как зовут? — спросил я смуглянку.
— Сакарды! — крикнул кто-то из толпы.
— Что это значит по-русски?
— Сахар любит,— подсказали сразу несколько голосов подступивших к нам ребят.

Девочка повернулась к ним и что-то сказала на своём языке; то разом притихли.

— А что ты хочешь сказать председателю? — продолжала допрашивать меня Сакарды.
— Скажу, чтобы он побольше тебе сахару выдавал.

Сразу послышался приглушенный смех ребят. Девочка отняла свою руку, обидевшись, сказала:

— Не надо мне его сахара, у нас свой есть.

Не угодив шуткой и желая вернуть расположение девочки, я сказал серьёзно:
— Мы приехали к председателю, чтобы рассчитаться с кол­хозом за работу оленей.
— А, вы экспедиция! — блеснув улыбкой, сказала девочка.
— Да.

По толпе ребят прошёл одобрительный шепоток.

Меня сразу подкупила Сакарды своей непринуждённостью и детской откровенностью. Она подвижна и легка, как птица в полёте. Её дочерна тёмная кожа лоснилась. Глаза с ярким блеском смело глядели из-под густых ресниц. Чёрные волосы смазаны жиром и заплетены в косичку.

Мы с Плоткипым в сопровождении всей детской оравы поднялись на высокий берег. Изба председателя была новенькой, только что выстроенной, под тёсовой крышей, тыльной стороной обращена к обрыву, а фасадом к маленькой площади, беспорядочно утыканной старыми летними чумами.

Сакарды подвела нас к высокому деревянному частоколу.

— Айсан, встречай, к вам люди пришли! — крикнула девочка, открывая калитку, и, пропустив пас вперёд, исчезла.

На веранде, за столом с кипящим самоваром, в одиночестве сидел мужчина лет сорока, пил чай. Увидев пас, он поднялся, одёрнул на животе рубаху, беспокойными глазами глянул на меня, потом на Плоткина, засуетился.

— Здравствуйте!.. Здравствуйте!.. Заходите, садитесь, гостям всегда рад.— И пододвинул к столу две табуретки.— Извините, что у меня такой раскордаш, жена уехала к своим в жилуху, а я, как видите, не справляюсь с домашним хозяйством, по уши утонул.
— Нам, кажется, повезло, к чаю угодили? — сказал Плоткин, присаживаясь к столу.
— С дороги чай не плохо. Как доехали?
— Спасибо, ничего.

Айсан достал из шкафчика чашки и стал разливать чай, не сводя с нас изучающих глаз.

Председатель был узкоплечий, небольшого роста, слегка оседал на левый бок, на хромую погу. Лицо у него круглое. Ниж­няя челюсть слегка выдвинута. Давно не стриженные волосы лохмами лежали на голове. Одет он был неопрятно, на ногах обшарпанные кирзовые сапоги. Говорил вкрадчиво, словно стесняясь.

— Куда путь держите? — спросил он, ставя перед нами чашки.
— Пока к вам,— ответил Плоткин.

Брови у председателя дрогнули, он неестественно улыбнулся, но ничего не спросил.

— Мы ведь с вами, Айсан, давно знакомы, только не виделись,— наконец-то решил я объясниться.

Он пристально глянул па меня, па Плоткина — и вдруг радостная мысль осенила ого.
— Из экспедиции, что ли?!
— Да.

Председатель с облегчением опустился на скамейку.
— Ревизию обещали из района, гляжу на вас и думаю, вроде бы не похожи на ревизоров, а другим тут делать нечего, живём мы на краю земли. За нами — ни души, гнус да болото.
— Ревизию по какому случаю? — спросил я.
— Кто его знает,— ответил он приглушённым голосом.— Сколько ни старайся, сколько ни делай людям добра, всё им мало, так и норовят тебе напакостить!
— Это что, эвенки вас обижают?
— А то кто же!
— Вот уж не сказал бы, добрее не встречал людей.
— Это было когда-то,— энергично запротестовал председа­тель.— Теперь все грамотные. Пальца в рот не клади — враз откусят!
— Что-то вы путаете! Не знают они и малой доли людских пороков. Уж я-то насмотрелся на них за таёжную жизнь.
— Кто его разберет. Может, это и не они кляузы в район пишут, а радист,— заколебался председатель и, не высказав своих мыслей, ушёл в огород, принёс пучок зелёного лука, несколько морковок.

Порыжели конусы чумов, на лиственницах вспыхнули алые пятна. Дым вечерних костров, лай собак, крик детей уходили в безмятежное небо.

У старика неожиданно вытянулось лицо, какое-то время он не сводил с председателя своего взгляда, всё ещё ждал. Потом вдруг понял всю тщетность надежды, стал пятиться задом, сошёл со ступеньки на землю, помог сойти девочке, повернулся и отяжелевшими шагами подошёл к калитке. Хотел открыть её, но только успел схватиться за неё руками, чтобы не упасть. Частокол дрогнул, и долго вместе с ним дрожали плечи у старого эвенка.

Сакарды стояла рядом, лицом к нам; и было непростительно стыдно перед ней, ещё не понимающей, почему порой люди делают друг другу так больно.

— Не могу... Не могу...— как бы оправдываясь перед её детским взглядом, бешено протестовал Айсан.— Постановление есть постановление.
— Уж уважьте старика, случай-то какой! — заговорил, еле сдерживая себя, Плоткин.— Не можете разрешить отрезать кусок рога, подарите ему всего оленя. А уж он сам распорядится, как нужно, и в долгу не останется. Так и постановление не будет нарушено, и не оскорбите человеческих чувств.

Куйки продолжал стоять, прислонившись к частоколу. Мимо бежали женщины, что-то кричали по-эвенкийски. И какая-то тревога, тяжелая, неодолимая, нависла над посёлком.

Председатель медлил, ёрзал на табуретке, глотал слюну и с трудом выдавил из себя:
— Сакарды, скажи ему, пусть отрежет...

Девочка глядела на него удивленными глазами, точно не понимая, о чем говорит председатель. Теперь и старик повернулся к нам. Лицо его по-прежнему спокойно, даже холодно. Впалые глаза полны горечи. Откинув назад руки, он держался ими за частокол, вытянувшийся, худой и как будто вдруг постаревший. Сакарды стояла рядом молча.

Потом вдруг заговорила сердито:
— Не надо... Слышал, люди сказали: Уля уже умерла.

Стало тихо. Ни одного живого звука, точно все люди ожида­ли, пока душа умершей не покинет грешную землю.

Старик ничего не сказал, даже не упрекнул председателя. Всё принял, как должное.

Сакарды открыла калитку, взяла его за руку, вывела за ча­стокол, и где-то в улочке стихли их торопливые шаги.

Догорал закат, не осталось на лиственницах алых пятен, тая­ли контуры изб. Сумрак накрывал посёлок эвенков. У обрыва играла загорелая детвора в добрых и злых духов.

На столе так и остались рюмки с водкой, отварная картошка и зелёный, пахнущий свежей землёй лук.

Айсан, скрестив на груди руки и облокотившись на край стола, смотрел мимо меня на старые берестяные чумы, уходящие в тревожную ночь.

И вдруг сквозь густой вечерний сумрак донесся долгий плач.

— А я ведь, видит бог, как лучше им хочу! — сказал председатель, опорожняя рюмку.
— Удивляюсь, Айсан, вы хотя и не эвенк, по коренной северянин, почему так неуважительно отнеслись к горю старика... Нечего вам здесь делать, уезжайте отсюда,— сказал Плоткин, вставая из-за стола.— И вам и жителям стойбища будет легче.

Председатель вдруг размяк, уронив голову; он сидел подав­ленный и страшно одинокий.

— Тут нужен другой человек, который бы умел понимать этих людей и ни при каких обстоятельствах не терял человеческого достоинства,— добавил Плоткин.
— Да, да, уеду, непременно уеду. И замена есть из них же, кончил институт, ему и вожжи в руки!
— Айсан, можно получить счет за работу оленей? — спросил я.— Нам пора.
— Мы не задержим...

Он устало поднялся, опираясь на край стола.

За частоколом послышались тяжёлые шаги. Из сумрачной тишины вышел Куйки. За спиной у него поняжка с топором, чайником и узелком, в котором, вероятно, была завернута дорожная лепёшка. На левом плече висела старенькая бердана. В руках посох. Рядом на сворке бежала худущая, изъеденная мошкой собачонка.

Он прошёл мимо нас вдоль изгороди неровной, сбивчивой походкой. За первой избой свернул вправо и стал подниматься по склону к уже потемневшему лесу. Не оглянулся на поселок, где осталось его брошенное горе.

Через несколько минут его следом в темноту бежала Сакарды, и мы долго слышали её удаляющийся крик:
— Куйкн!.. Куйки!.. Куйки!..