Глава девятнадцатая. Могила землепроходцев

Меня будит неожиданный звук, будто гул набатного колокола в широкой степи. Хаотически всплывают, как нечто очень далёкое, жуткие отрывки ночи, рёв зверя и клыкастая пасть медведя.

Со страхом открываю глаза. Вечнозелёный стланик окружает меня кольцом одиночества. Небо пустое, высокое. Земля кажется чужой, ни звука на ней, ни шороха. Кто-то стоит с ружьём у костра. Знакомый овал спины и латки на одежде.

Кто этот человек и почему днём горит такой большой костёр?

Человек подходит ко мне, улыбается, помогает подняться. С трудом встаю, всё болит, ноги не повинуются.
— Хорошо спал? — спрашивает он, ощупывая меня пристальным взглядом.

Я молча киваю головой.

Лицо у него плоское, будто молотом приплюснутое, где-то уже встречалось мне, но где — никак не вспомню!

— Моя вода тащи, чай варим, потом ходить будем, а ты хорошо кругом смотри, — предупреждает он меня и, захватив чайник, скрывается в чаще.

Вижу под стланиковым кустом скрадок, и тут как-то сразу всё встало на своё место. В прозрачном утреннем воздухе стоит знакомый Ямбуй, впаянный в неподвижную синеву неба. Вокруг вчерашняя тайга, одетая в лохмотья осеннего пурпура, и контур свинцовых озёр у подножья гольца. Слышу крик осиротевшей чайки на болоте. И все события ночи, до мелочей, стали реальными. Вспомнил и эвенка — это же переводчик Цыбина — Тешка. Он с ружьём караулил меня у костра.

В котловине ни трупа медведицы, ни Елизара. Куда они девались?

Снизу доносится стук топора. Это наши что-то делают у подножья гольца.

Из-под стланикового куста смотрит на меня пара собачьих глаз. В них боль и усталость. Загря!
— Бедный ты мой! Чем я рассчитаюсь с тобой за сегодняш­нюю ночь?

У собаки поранен правый бок. Зверь ударил кобеля лапой, содрав лоскут кожи. Я переношу Загрю на поляну, достаю нож. Собака недоверчиво следит за мной, готовая защищаться. Беру осторожно свисающий кусок кожи на боку и одним взмахом отсекаю его.

Кобель вскакивает, вырывается и со всех ног бросается в кустарник. Оттуда тайком мечет в меня острые стрелы.

У изголовья, где я лежал, замечаю сверток. Развёртываю. Вид подрумяненной лепёшки и куска отварной оленины, чуточку пахнущей чесноком, окончательно отрезвляет меня. Жадными пальцами отламываю кусок лепёшки. Какое блаженство! Я действительно жив и не рехнулся!

Загря пристально следит за мной из глубины кустарника. Он голодный, как и я. С отвисшей губы стекают на землю прозрачные струйки слюны. В широко открытых глазах ожидание.

— Иди, Загря, помиримся, — и я показываю ему кусок мяса.

Сломилась обида. Кобель поднимается, встряхивает лохматую шубу, подходит ко мне, следит, как я делю лепёшку и мясо на две равные части. Одну отдаю ему. Он, как тигр, набрасывается на кусок, мгновенно проглатывает.

— Ну и дурень же ты, Загря, слопал без удовольствия!

В стланиках послышался шорох. Засунув недоеденный кусок в карман, хватаю карабин, Загря поднимается, громко тянет носом воздух. А шорох ближе.

Крайний куст вдруг качнулся, раздвоился, и из тёмной глубины зарослей высунулся ствол берданы, затем показалась голова Ильи.

Он окидывает спокойным взглядом поляну, чуточку задерживается на костре, уже развалившемся на угли, и, увидев меня с карабином в руках, смотрит, точно впервые встретились. Из-за его спины появляется голова Карарбаха с копной нечесаных волос.

Илья пропускает вперёд Карарбаха, недружелюбно косится на меня.
— Где люди? — спрашиваю его.
— Там. — Он кивает головой в сторону, откуда давно доносится стук топора. — Елизара тащили в тайгу, могилку делают. Цыбин говорил, тебе скоро надо идти туда.

В голосе каюра по-прежнему неприкрытая враждебность. Видно, никогда этот вольный и доверчивый житель леса не переживёт обиды и не простит жестокости людей.

— Сейчас пойдём, — и я вскидываю на плечи котомку, привязываю к поясу Загрю. Только теперь заметил, какой у нас с ним жалкий вид!

Карарбах разгребает посохом тлеющие угли, вытаскивает наружу медвежий череп и кости.
— Зачем сожгли медведя? — спрашиваю Илью.
— Старик сказал: не надо оставлять амакану пищу. Когда он сытый, всё равно что люди, много спит, его не увидишь, а когда голодный — туда-сюда ходит, везде след оставляет, можно скоро найти его, — поясняет Илья. — Карарбах хочет посмотреть место, где амакан убил Елизара.

Появляется Тешка. Он принес чайник воды и полную чашку спелой голубики.
— Я мало-мало чай пью, потом ходить буду туда, — он показал рукой в сторону, откуда слышался стук топора.
— Хорошо.

Мы все покидаем поляну. Впереди идёт старик. Он ведёт нас по волоку, где несколько дней назад медведь тащил Елизара. Лицо проводника спокойно, как застывший базальт. В руках у него бердана. Держит он её наготове. Только теперь я заметил, что и старик и ружьё как близнецы: оба безжалостно потрёпаны време­нем. Карарбаха нельзя представить себе без этой берданы. Она прикипела к нему, и они вместе творят одну историю жизни. Если бы можно было прочесть её!..

Старик, как рысь на свежем следу, бесшумно ступает по мяг­кому ягелю. Ничто не может укрыться от его взгляда. Даже тут, в густых зарослях кустарника, где всюду таится опасность, для него исключена неожиданность.

По его поведению ни за что не подумаешь, что он совершенно глухой. Я серьёзно начинаю верить, что у старика развито какое-то неизвестное нам чувство, позволяющее ему ощущать невидимый глазу мир.

Идём густым стлаником. Небо не разъяснивается, повисает над нагорьем серыми взлохмаченными тучами. Но осень становится всё щедрее на цветы. Сегодня, в отличие от вчерашнего, она по-новому украсила землю, всё золотистее делаются её бесконечно разнообразные краски. Киноварью забрызгала склоны Ямбуя, лазурью залила озёра, а от подножья гольца до самого края равнины положила густой, тяжёлый пурпур. Прошила его тончайшими голубыми ручейками. И какими бы ты заботами ни был обременён, не можешь оставаться равнодушным к этой чарующей картине увядания природы.

Даже старик нет-нет да и остановится, окинет взглядом лежащее у подножья в осенней позолоте нагорье.

Илья не отстаёт. Неслышными шагами он притаптывает мой след.

Неожиданно Карарбах наклоняется к земле, что-то поднимает. Расчёска! Проходим ещё метров двадцать — сапог, подальше — второй. Рядом клок волос, вдавленный сильной медвежьей лапой в ягель, и всюду на волоку ватные лоскуты от телогрейки.

Вот и чуть заметная тропка, протоптанная геодезистами, по которой мы с Карарбахом должны были спускаться вчера. На земле кругом следы схватки: мох взбит, россыпь сдвинута, земля в ямах и на бледно-жёлтом ягеле лежат тёмные пятна ещё не смытой дождём крови. Здесь и произошла неожиданная встреча Елизара с людоедом. Видать, нелегко досталась медведю добыча.

Карарбах предлагает нам с Ильей наблюдать за кустарником, а сам, не выпуская из рук берданы, начинает тщательно обследовать место. Крючковатыми пальцами он ощупывает каждую вмятину, внимательно осматривает следы сапог и лап, постепенно восстанавливая картину схватки медведя с человеком. Но и теперь на обветренном лице старика не прочесть, что его тут удивило или опечалило.

Старик нашёл входной след Елизара в стланике, и, по его заключению, парень шёл по тропинке ровным, спокойным шагом, не предчувствуя опасности. Справа от тропки под густым стлаником Карарбах заметил лёжку медведя. Видимо, затаившись, зверь ждал свою жертву. Чуть поодаль от куста остались два глубоких отпечатка задних лап зверя, сделанных в момент сильного прыжка.

Из уст Карарбаха срывается крик. Я спешу к нему. Он что-то объясняет мне, тычет пальцем в след зверя и явно досадует, что я не понимаю его.

Подходит Илья.
 — Видишь, у амакана левая задняя лапа кривая, — говорит он. — Однако зверь — калека.

Да, след левой задней лапы вывернут внутрь, и она заметно меньше ступни правой ноги.

Вот Елизар, будто с разбегу, вдавил в податливую землю оба каблука, поставленные на ребро, прополз с полметра и, падая, припечатал задом мох. Карарбах хватает себя за затылок левой рукой, как пастью, и знаками объясняет, что медведь напал на Елизара сзади, и так внезапно, что тот даже не успел повернуться к зверю.

Ниже мы увидели несколько глубоких отпечатков сапог. Значит, Елизар не сдался, вскочил на ноги и какое-то время ещё сопротивлялся стоя. Но где же ему устоять против звериной силы? Он был снова сбит и боролся лёжа. Там, где он упал, был больше всего изломан стланик. Однако волок начинался в другом месте.

Глаза Карарбаха с живым огоньком блуждали по взбитой зем­ле. Старик наклонился, что-то ощупал. Молча машет рукою, зовёт нас. И показывает на нож, сильным ударом воткнутый в ствол лиственницы.

Это открытие больше всего поразило нас. Продолжая борьбу с людоедом, Елизар сумел выхватить нож, но промахнулся, всадил его в сырой ствол дерева.

Я с трудом вырвал нож. На его тополёвой, изящно изогнутой ручке, во всю длину лежала глубокая резная надпись:
«Алёнка». 

И может быть, ещё долго, где-то далеко-далеко от Ямбуя, среди людской суеты, Алёнка будет считать дни, разгадывать при­меты, ждать любимого парня из коварной тайги.

Так благодаря Карарбаху мы прочитали последнюю страницу жизни нашего мужественного Елизара. И мною всё больше и боль­ше овладевает неодолимое желание рассчитаться с медведем.

Немного ниже, почти на тропе, мы нашли котелок, несомненно принадлежавший Елизару.

В момент нападения медведя он был отброшен далеко вперёд.

Случайно ли то, что все погибшие геодезисты были с котелками? Нет ли между ними и нападением людоеда какой-то связи?..

Через полчаса мы без приключений добрались до своих, расположившихся на голом мыске. Тут они решили устроить братскую могилу погибших товарищей. С мыска был виден весь Ямбуй, суровый, строгий, и южный край Алданского нагорья во всём своём печальном убранстве.

Заморосил мелкий прохладный дождичек и точно дымкой окутал землю.

В неглубокой яме, вырытой у самого обрыва скалы, прикрытой полотнищем старенького брезента, лежал Елизар, чуточку сгорбленный, с откинутой назад правой рукой. У его изголовья — останки Петрика и Евтушенко.

Вспыхивает костёр. Дым уходит в серое безмолвное небо. От земли поднимался запах зелёной хвои и душистого рододендрона. На снежные вершины Станового упали тени застывших в небе облаков. Они казались траурными чёрными знамёнами, приспущенными над свежей могилкой. С болота донёсся крик чайки; он звучал в воздухе материнским плачем.

На обелиске, вытесанном из толстенной лиственницы, сделали скромную надпись:
ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕНЫ ГЕОДЕЗИСТЫ:
Е. ПЕТРИК, С. ЕВТУШЕНКО, Е. БЫКОВ,
ОТДАВШИЕ СВОЮ ЖИЗНЬ ЗА КАРТУ РОДИНЫ.

Настала последняя минута прощания. С золотистых листьев молодой осины, как слёзы, падают на свежий холмик капли дождя. Все молча стоим, склонив головы…

Мы ушли от могилы, когда уже не было дождя. Ушли с чувством, что навсегда покидаем этот скалистый мыс.

Время всё сотрёт, исчезнет холмик, упадёт обелиск, умрёт осинка, и ничто уже не напомнит историю трагической гибели людей. Вечны только жизнь и смерть.

Но пока жив человек, он не должен забывать эти оставленные в глуши тайги могилы.

Если когда-нибудь сюда, к подножью Ямбуя, придут люди — туристы, геологи или случайно забредут охотники пусть они взойдут на мыс, он хорошо виден с озёр, и положат на его вершину, где похоронены землепроходцы, зелёную веточку в знак того, что мы, живущие, помним о них.

Спускаемся к озеру. В вечерних сумерках оно кажется огромным, слившимся с беспредельностью. Озеро отделено от мыса неширокой полоской пожелтевшей осоки. Ничто не тревожит его свинцовый лик.

Я сбрасываю с плеч котомку, нагибаюсь к воде умыться. Она настолько прозрачна, что кажется, глядя в неё, можно увидеть грядущее…

Подошли остальные и тоже стали умываться.

Солнце уже коснулось вершин сухостойного леса и, утопая в нём, опалило огнём всю равнину, до самого горизонта, весь Ямбуй и скопище лохматых облаков, только что прикорнувших на груди Станового. Всё преобразилось, расцвеченное нежнейшими красками позднего заката.

Налетел ветерок, прошумел по осоке, всколыхнул озёрную гладь и стих. Живые светлячки мигали у кромки воды.

Ещё полчаса, и землю обнял густой, тяжёлый вечерний мрак. Идём, с трудом нащупывая ногами звериную тропку. Она ведёт нас сквозь заросли кустарника, по мшистому болоту к далёкому огоньку.

Иду последним. Загря еле плетётся по следу, болезненно припадая на задние ноги. Путь кажется бесконечным, ничего не обещающим.

Не хочется думать о завтрашнем дне, о людоеде, о горячей лепёшке на таборе у костра…

Уснуть бы, только уснуть!..

И вдруг мне показалось, что одинокий огонёк, пробивший тёплом мрак наступившей ночи, мигает у родного очага. С каким наслаждением я сейчас появился бы там и у знакомого порога сбросил с плеч таёжные невзгоды, мучительные дни неудач и километры, разделяющие меня с домом!

Ветерок бьёт прохладой в лицо, набрасывает запах жилья, оленей, затухших дымокуров.

Мы прибавляем шаг.

Карарбах уже зашлёпал ногами по воде. Впереди, сквозь темноту, показалась знакомая ширь болота. Из ночного леса наплыл лай собачонки. Прорезались силуэты палаток, освещённые бивачным костром, показались люди в настороженных позах. Это были наши друзья эвенки.

— Что, убил амакана? — спросила меня Лангара, поднимаясь и отходя от костра.

При свете огня её лицо, покрытое бесчисленными морщинами, казалось истомлённым ожиданиями. Она в упор смотрела на меня.
— Нет, напрасно промучился ночь, — ответил я, тяжёло опускаясь на бревно у огня.

Старушка, присев рядом, шепчет мне в лицо:
— Карарбах говорил, что в этом амакане злой дух Харги поселился. Однако это правда, иначе он не мог так много людей кушать.
— Пустые разговоры, Лангара! Попадись этот медведь кому-нибудь на пулю — не спасёт его и Харги.
— Ты не гордись! Если силы мало — не надо драться. Говорю, ещё не было человека сильнее духа. Сам видишь, этот не как другой, шибко сердитый. Тебе не убить его!
— Ты попроси Карарбаха помочь нам.

Старушка удивлённо посмотрела на меня. Она откинула от лица нависшие пряди волос, покачала отрицательно головою и ушла за костёр.

Наконец-то можно отдохнуть, освободиться от Забот, от беспокойных мыслей! Поесть — и спать.

Под лиственницей, поодаль от костра, на спальном мешке лежит Рыжий Степан, растрёпанный, не сводит с меня печального взгляда.
— Плохо? — спрашиваю его. Нижняя губа у Степана, как от внезапной боли, вдруг задрожала, замигали влажные глаза.
— Павел! — кричу я. — Ты говорил с врачом?

Из палатки высовывается голова радиста.
— Когда же говорить, Долбачи пришёл ночью, ни одна станция уже не работала, а сегодня воскресный день. Хоть волком вой — никого в эфире нет. С утра бьюсь…
— Рану смотрел? — спрашиваю его.
— Как же, промыл марганцем, залил йодом; температура у него нормальная.

Рыжий слышит наш разговор, лежит, затаившись, будто нет его тут. Не сводит с меня глаз, ждёт приговора. Парень понимает, что беда подкрадывается к нему, и он притих, лежит покорный.

— Потерпи, Степан, утром вызовем врача, и всё обойдется хорошо, — пытаюсь я успокоить его.

В ответ с его уст срывается болезненный стон. Ему не до шу­ток.

Из палатки появился повар Фёдор. Он протирает сонные глаза, удивлённо осматривает нас поочерёдно, как бы не веря, что все вернулись живыми.

— Убили? — спрашивает и он.
— Нет.
— Почему?
— Они не пожелали убиваться!
— Ишь ты! А вы бы уговорили.
Пробовали. Трудновоспитуемый.
— Чего доброго, сюда заявится.— И он мигающими глазами посмотрел в темноту.
— Фёдор, ты, видно, сыт? — кричит Цыбин.— Нас кормить будешь?
— У меня всё готово. — Фёдор показывает на ворох одежды и начинает раскрывать его.

Говор смолк. Все следят за Фёдором, гадают, чем он будет нас потчевать. А тот сдёргивает брезент, телогрейку, байковое одеяло, и мы видим котёл, доверху наполненный гречневой кашей.
— Остыла, дьявол, не мог уж укрыть как следует, — ворчит кто-то из рабочих.

Фёдор, не огрызаясь, кладёт в котёл кусок масла, запускает в кашу большую самодельную ложку и начинает ворошить её. Каша вдруг дохнула горячим, ароматным паром, стала лениво разваливаться, рассыпаться на отдельные крупинки.
— Давай накладывай! — не терпится Цыбину.

Фёдор взглянул на него через плечо, ничего не сказал. Не торопясь, снова накрыл котёл байковым одеялом, подбил под котёл края и сверху накинул телогрейку.
— Пусть она, голубушка, понежится, без этого какая из неё каша!

Я и не заметил, как свалились тучи к горизонту, широко распахнув звёздную синеву опрокинутого над нами неба. Огромный простор вселенной, будто внезапно открытый, как никогда, казался необъятным. Никогда и звёзды не были такими далёкими и такими холодными, как в эту ночь.

Сегодня есть что записать в дневник, пока ещё не стёрлись впечатления от пережитого, пока свежи детали. В этом случае для записей легко находятся и точные слова, и нужные краски, да и оценка событиям даётся более беспристрастная, какой бы горькой ни была истина…

Повар загремел посудой. Я закрываю тетрадь, выбираюсь из-под полога. В лагере сумрачно. Еловые головёшки горят вяло — больше треску, чем огня. И что я вижу! Илья, опустившись на колени перед Степаном, разбинтовывает его больную ногу.

Он осторожно отдирает от раны присохшую марлю, сам кривится, как от боли. А Степан терпит, лежит с закрытыми глазами, то и дело вздрагивая. Больная нога заметно опухла, посинела, рана сильно загноилась. С неё свисали обескровленные лоскутки мяса. Их надо бы сейчас же удалить, иначе рана не заживёт, но как это сделать без совета врача?

К Илье подходит Карарбах, приседает на корточки рядом, тоже деловито разглядывает больную ногу, что-то говорит. Илья одобрительно кивает головой.

Иду к ручью, умоюсь и займусь Степаном. Надо промыть рану — большего ничего придумать не могу.

К ночи резко похолодало. Вода звенит по скользким камням, уходит в темноту. Раздеваюсь догола, захожу на середину ручья. Выбираю поглубже место, хочу схватиться с бурунами…

Но тут в ночную тишину врывается душераздирающий крик. Он повторяется ещё и ещё, будит уснувшую ночь.

Быстро одеваюсь, бегу на стоянку. Под лиственницей собрались почти все обитатели лагеря.
— Ну и мастак! С маху, без наркоза оперировал! — встречает меня Павел.

Илья обеими руками держит ногу Степана. Тот дико ревёт, бьётся, пытаясь вырваться. Рана в крови. Карарбах вытирает лезвие ножа о засаленные лосевые штаны. Рыжий в гневе поднимает здоровую ногу, обутую в солдатский сапог, нацеливается, хочет влепить кованым каблуком в лицо Ильи. Каюр не отодвинулся, не стал защищаться, смотрит на Степана добрыми глазами. Все вокруг стоят в оцепенении. У Степана вдруг спадает гнев, опускается на подстилку нога. Заскрежетав зубами, он смолкает.

Илья пододвигает к себе котелок с густой коричневой жидкостью, хочет промыть ею рану.
— Что это у тебя за раствор? — спрашиваю его.

Слышу сзади голос Лангары:
— Он хорошо делает. Его отец умел лечить всякие болезни. Утренняя роса, почки осины, брусничник, корни папоротника, троелиста, зверобоя, цветы багульника — его лекарства. Он много добра делал людям. Илью мало-мало учил. Сейчас он варил из маральего корня и разной травы лекарство, это поможет Степану. Ты только не мешай, — она властно отталкивает меня от больного.

Я положился на Илью. Когда долго живёшь в окружении дикой природы и в какой-то степени предоставлен самому себе, проще смотришь на все эти вещи. Мне много раз в походной жизни приходилось лечить раны народными средствами, и я не отношусь к ним с недоверием. К тому же понимаю, что у Степана нет злокачественного процесса, но что-то надо было предпринимать, и, может быть, хорошо, что с нами оказался Илья. Каюр продолжает сидеть перед больным, заботливо промывая рану отваром.

Потом он долго отпаривал над кипящим чайником листья подорожника, смазал их зелёной мазью, сделанной тоже из каких-то трав, наложил на рану. Я помог ему забинтовать её.

Степан сник. Не сводит глаз с Ильи. Ему, кажется, стыдно. А Илья кладёт на спальный мешок его забинтованную ногу, встаёт и, не взглянув на больного, уходит к своей палатке. Уходит прежним, замкнутым, непримиримым.

— Ужинать! — кричит повар.

Каши, конечно, не хватило, все ведь здорово проголодались, к тому же она действительно была вкусной.

Лангара разлила по чашкам чай, и через полчаса лагерь стал засыпать.

Ночью будут караулить поочерёдно три человека. Первым дежурит Фёдор.

У восточного края земли из туч вырвалась огромная луна и замерла у края небосклона, точно не узнав вечно старую землю, иссохшую в недугах, в латках из марей и болот. И тотчас же из тьмы вышли косматые лиственницы, купы стлаников и обозначились горы. Побежали по болотистой равнине синие тени. Олени, отдыхавшие у затухающих дымокуров, поднялись и лениво разбрелись по лунным полянам.

Перед сном я подхожу к Карарбаху, допивающему чай, как всегда, одинокому. Лицо его осунулось. На щеках впадины, ещё более приплюснутым кажется широкий нос. Шутка ли, такая нагрузка в семьдесят лет!
 — Лангара, помоги мне поговорить с Карарбахом, — позвал я старуху, расстилавшую у огня шкуры для постели.

Она подошла к нам и, распустив широкую юбку, как квочка крылья, плавно опустилась на землю.
— Какой у тебя разговор к нему? — насторожилась она.
— Я прошу его остаться у нас на несколько дней, пусть поможет нам убить людоеда.

Лангара потянула Карарбаха за рукав. Он оторвался от чашки, взглянул безразличным взглядом, и мне стало жаль старика. Я не имел права втягивать его в это слишком рискованное предприятие. Не пора ли действительно отблагодарить их с Лангарой за помощь, оказанную нам, и распрощаться…

Они и без того много сделали для нас, открыв тайну Ямбуйского гольца. Но я твёрдо знаю: без старика нам трудно будет справиться с людоедом.
— Карарбах толмачит: от сытого желудка голова плохо думает, отдыхать надо. Вечер не знает, что будет утром, — сказала Лангара.
— Хорошо, давайте спать. Вы завтра не собираетесь возвращаться в стадо? — спросил я осторожно.

Старуха удивлённо посмотрела на меня. Она положила горящий уголёк в потухшую трубку, не спеша затянулась.
— А ты уехал бы, когда люди такая беда?
— Конечно, нет! — обрадовался я.

Уходя от костра, я увидел между корней лиственницы спящего Загрю. Молча погладил его по спине; он даже глаз не открыл, только вздрогнул.

Спальный мешок после минувшей ночи у холмиков показался мне неслыханной роскошью.

Как бы я ни устал, какой бы ни была спокойной ночь, непременно пробудишься перед рассветом, когда просыпаются в тайге первые звуки утра, и на этот раз я проснулся именно в этот ранний час. По небу плыла полная луна. Тёплый запах горящего сушняка смешивался с запахом поджаренной копчёнки.

У огня, горбя спину, сидела Лангара с винтовкой, изредка поднимая голову и бросая тревожный взгляд в пространство. Красные блики костра плясали по её лицу.

Почему она дежурит?..
Выбираюсь из-под полога. Никого нет, все спят.

За костром лежит Фёдор, прижавшись к стволу лиственницы и уронив беспомощно голову на грудь. Но ведь он должен был дежурить с вечера! Неужели ещё полночь? Гляжу на небо, скоро рассвет.

Неслышно подхожу к Лангаре. Она вздрагивает от неожиданности.
— У тебя, однако, есть махорка? С пустой трубкой ночь шибко длинная, — говорит она.
— Ещё этого не хватает, чтобы ты, Лангара, ночью дежурила!
— Я правильно делаю. Этот спи, он молодой, ему сон хорошо, — она показывает на Фёдора, — а те люди вчера шибко морились, вот я и сижу. Да без табаку ночь не пересидеть…
— Зачем тебе эта забота? Спала бы.
— У старого человека сон отлетает, как осенний лист от берёзы. — Она отрывает от шипящей на углях копчёнки благоухающий кусок, даёт мне.
— Так рано не привык завтракать, — говорю я, подавая ей кисет, но от мяса всё же не отказался.

Лангара достала из-за пазухи самодельную трубку с длинным таволжаным чубуком, опустила её в кисет, зачерпнула табаку. Я подал горящий уголёк.

В палатке послышался сдержанный голос Цыбина:
— Петька, дьявол, спишь?! А ну, живо на дежурство!

Кто-то зевнул, стал одеваться, зашаркал сапогами.

Из перелеска за марью, пронизанного лунным светом, появляются рогастые чудовища — олени. Направляясь к стоянке, они лениво шлёпают по болоту, размешивая серебро воды и нарушая устоявшуюся тишину.

Озарился восток голубоватым светом.

Я подхожу к Степану. Он не спит. На чуточку бледном лице спокойствие.
— Как твои дела?
— Ничего, только рана горит.
— Температура?

Он приложил ладонь ко лбу.
— Сорок два! — и рассмеялся.
— Шутишь — значит, здоров.

Холод загоняет меня обратно под полог, и, засыпая, я опять думаю о Лангаре и Карарбахе. Что бы делали мы здесь, не сведи нас судьба, не раскрой она нам добрые сердца этих суровых с виду людей.

Утром ко мне снова вернулась безнадёжность. Неуверенность в успехе нашего поединка с людоедом всё настойчивее овладевает мною.

Лагерь весь на ногах. В котлах уже доваривается завтрак.
— Гляньте, снег! — показывает Павел на Становой.

Сквозь фиолетовую мглу утра выкроились по глубокому небу ослепительной белизны снежные вершины. В лучах только что поднявшегося солнца они, как белые костры, пылают по всему горизонту.
— Не вовремя снег, — говорю я, любуясь снежной панорамой гор.
— Приходит его пора… Боюсь, не успеем отнаблюдать, — обеспокоенно говорит Цыбин.
— Не успеете?.. Будете наблюдать по снегу.

Цыбин ёжится, неловко мнётся. Все слышат наш разговор, ждут.
— Тогда не будем медлить. Разрешите нам всем подразделением идти на голец. Нас много, и медведь не посмеет напасть.
— Вы уверены?

Он молчит.
— Хватит и одного могильного кургана, за него ещё надо дать ответ…

У костра каюров сидит Лангара. Против неё, на краю сучковатого бревна, примостился Илья. На него обрушивается то сдержанный, то гневный шёпот старухи. Она говорит беспрерывно, долго, угрожая ему посохом. Но вот, приподнявшись, ловит Илью за волосы, откидывает назад голову, смотрит в его печальные глаза.

И, как будто ничего не добившись, подходит ко мне.
— Говорю, дурак ты, Илья, надо бабу другую брать, идти работать в стадо. Он шибко хорошо олень знает… Ты тоже так скажи ему.
— Говорил, но он не очень-то слушает меня.
— Один человек скажет, другой скажет, третий скажет, всё равно сделает, как говорят.

Я присаживаюсь к костру рядом с Карарбахом. Он пьёт чай, не торопясь, вприкуску. Иногда перестаёт жевать и сосредоточенно смотрит в чашку, будто пытаясь разгадать, что сулит ему сегодняшний день. Старик живёт в своём замкнутом мире, пожалуй, ни для кого не доступном, и мне было неудобно напоминать ему о наших делах.

А он, заметив меня, отставляет чашку, смотрит по сторонам, зовёт Лангару. Она подсаживается к Карарбаху, отодвигает от себя разгоревшиеся головёшки, чтобы треск костра не мешал слушать старика.

По тому, как уверенно звучит голос Карарбаха, я догадываюсь, что у старого охотника есть какое-то серьёзное предложение. Он говорит быстро, оживлённо жестикулируя. Затем старик чертит пальцем перед собою полукруг и, приподнявшись, что-то объясняет, тыча пальцем то по одну, то по другую сторону полукруга, показывает на свою левую ногу, выворачивает ступню внутрь.

Лангара внимательно вслушивалась в его голос, силясь понять смысл звуков, следила за жестами рук. Иногда она перебивала старика, просила что-то повторить.
— Теперь ты слушай, хорошо слушай. Карарбах правильно тебе толмачит. — старушка пересаживается поближе ко мне. — Амакан — калека, его одна нога портилась. Он постоянно живёт тут, на Ямбуе. В нём Харги — злой дух! Его не убьёшь даже из твоего сильного ружья, а только разгневаешь, тогда новые несчастья падут на людей. Но Карарбах не может оставить вас без помощи. Это закон тайги. Он говорит: лучше гнев духа принять, чем бросить в беде человека. Пойдёт с тобою, но так, чтобы Харги не узнал его. Старик найдёт тебе людоеда, может, близко подведёт, однако стрелять не будет: Харги хорошо знает его бердану.

— Скажи ему, я согласен.
— Ещё слушай. Теперь амакан голодный, шибко осерчал, так прямо на людей ходит, — и старуха вскинула на меня обе руки. — Если ты пойдёшь с Карарбахом — это помни.
— Мы должны скоро идти?
— Маленько кушай и ходи. Карарбах хочет торопиться, видишь снег, немного мороз будет; амакан уйдёт с Ямбуя в большую тайгу, берлога делать, голец больше не вернется. На другой год твой люди опять пропади тут.

Я толкнул Карарбаха локтем в бок, показывая на себя, на него и на Ямбуй.

Он утвердительно кивает головой.
— Потом ты помни, — говорит мне Лангара. — Если Карарбах тебя приведёт близко амакану — Загря будет мой. Ты так сам сказал.
— Да, да, я отдам тебе и Загрю, и палатку, и спальный мешок, лишь бы он помог нам убить людоеда.

Старушка довольная подходит к Загре, приседает на корточки, любовно гладит кобеля.

Идём с Цыбиным умываться к расплескавшемуся по широкому руслу ручью. В лужах ледок после первого заморозка. Он хрустко лопается под ногами, взрывается мелкими брызгами. На камнях перламутровые узоры. А там, где вода плесками покрывает валуны, красуются башни, замки, ансамбли сложных сооружений.

— Слушайте, Цыбин, вы можете быть со мною откровенны? — спросил я, с завистью поглядывая на его могучие плечи, на грудь, перепоясанную тугими ремнями мышц.
— У вас нет оснований спрашивать меня об этом,— ответил он, взглянув на меня не без удивления.
— Я хочу предложить вам одно рискованное предприятие, но вы подумайте, не спешите с ответом. Дело не шуточное.
— Идти с глухим стариком?
— Нет, с ним пойду я. А вы возьмите одного из проводников, пойдите на марь к озёрам и там, против мыса, где похоронены ребята, устройте засаду. Оттуда будете наблюдать за склоном Ямбуя, куда пойдём мыс Карарбахом. Возьмите бинокль. Если увидите медведя — подожгите дымный костёр, приготовив его заранее, если же медведя обнаружите возле нас — дайте два выстрела, один за другим, и мы будем знать, что близка опасность. Но это не всё и не главное. Вы можете на месте столкнуться с медведем. Мне не нужно объяснять вам, что это значит. Способны ли вы на такую встречу?

— Ну и дальше?..
— Вы не обижайтесь. Это не входит в ваши обязанности по работе, и если вы чистосердечно откажетесь — никто никогда не узнает о нашем разговоре и не упрекнёт вас.
— Это моя обязанность, и я пойду. Кого из эвенков советуете взять?
— Поговорите с Долбачи, он надёжный проводник, великолепно ориентируется в тайге. Имейте в виду, пойдём на два-три дня, больше у нас не будет времени. Или — или! Понимаете?

Мы вернулись к палаткам. Я позвал Долбачи. Мне не нужно было его упрашивать.
— Как скажешь, так и будет, — ответил на моё предложение эвенк, торопливо запихивая в рот толстый ломоть лепёшки и такой же кусок копчёнки.

Ко мне подходит Загря. Садится рядом, закидывает голову, смотрит на меня в упор печальными глазами. Вид у него неважный. Он плохо ест и за всё утро первый раз встал. Ему надо отлежаться. Собака как будто понимает мои мысли и едва заметным движением касается своим телом моей ноги. Я глажу его по мягкой шерсти. Он, видимо, принимает мой жест как знак согласия взять его с собой, вытягивается, качается на слабых ногах взад-вперёд, виляет хвостом, уже готовый следовать за мною.
— Нет, нет, Загря, ты не пойдёшь!

Но он знает, не было случая, чтобы мы ушли из лагеря без него, — продолжает радостно потягиваться.
— Павел, — зову я радиста. — Привяжи Загрю и не отпускай. Завтра я приду за ним. Не забудь сегодня передать в штаб о событиях вчерашнего дня.
— Хорошо, передам, — ворчливо отвечает он и продолжает стоять какой-то растерянный.
— Что у тебя? Опять приснилась Светлана? Сходи, окунись разок в Реканде.
— Пробовал, ещё хуже грызёт. Разве карабин взять да пойти в одиночку схлестнуться с медведем?!
— После нас — твоя первая очередь. А пока ты тут останешь­ся за старшего. На ночь выставишь посты. Медведь может прийти и сюда.
— К чёрту, надоело и ждать и гадать! — вырывается у него с отчаянием, и он скрывается в своей палатке.

Ко мне подходит Лангара.
— Слушай, — говорит она почти шёпотом. — Карарбаха надо спрятать от злого духа, обмануть Харги, тогда всё хорошо будет.
— Как спрятать, он же идёт со мною?
— Другой одежда надо на него надевать.

Я беру старуху за руку, отвожу от костра.
— Лангара, ты умная женщина, убеди Карарбаха, что нет на земле Харги, напрасно боится его.
— Я не найду таких слов сказать ему. Он старый люди, не хочет быть другим. Старик должен идти с тобою и после всякое горе будет считать наказанием духов, но, однако, идёт. Пойми, это трудно ему, а ты хочешь ещё и больно сделать.

— Боже упаси, я хочу облегчить… Время духов давно прошло.
— Он лучше умрёт, но не поверит, что Харги нет.
— Хорошо, — сдаюсь я. — Скажи, какую одежду ему надо?
— Всё равно, что дашь, лишь бы не похож на Карарбаха.

Старик попросил остричь его реденькую бородёнку, свисавшую одним пучком с подбородка, и стал переодеваться. Свою поношенную дошку, лосевые штаны, унты он туго свернул, сунул в котомку. Надел хлопчатобумажную пару, которую дали ему ребята, телогрейку. Делал он это с присущей ему серьёзностью, стараясь не замечать нас. Но сапоги его страшно удивили — какую тяжесть носят лючи на ногах! Они, конечно, были более чем в десять раз тяжелее его олочь, и он от них отказался. Взял у Долбачи его старые унты.

Старик с котомкой за плечами, в Степановой кепке, с берданой внешне не отличим от нас, совсем не похож на Карарбаха! Лангара обходит его со всех сторон, смотрит на старика снизу, сдвигает набок кепку, поворачивает то вправо, то влево и разражается неудержимым смехом.
— Он лючи, лючи! — и тычет в него концом посоха.