Часть IV. Застенки дикой Маи. Глава четвертая: На плоту.

В лагере все обрадовались, увидев груженных мясом оленей. Пока развьючивали животных, Василий Николаевич успевает рассказать о результатах своей рекогносцировки.
- Чагарские гольцы тут недалече, день ходу, не больше, высокие балбаки. А Маю не видно. Схлестнулись хребты, никакой щелочки, будто в тартарары провалилась. Но на той стороне, за первым отрогом, была видна широкая долина. Вероятно, большой приток. Вот я и думаю давайте переберемся туда с оленями и там решим: если ниже притока Мая пропустит нас с оленями - уйдем дальше, если нет - вернемся к Чагару.

- Дельное предлагает Василий. В случае неудачи - потеряем всего дня два, - настаивает и Трофим.
- Утро вечера мудренее, - отвечаю я.
Рано утром я выбираюсь из полога. В лагере никого нет. Где же люди? Слышу, доносится от реки стук топоров...

Выхожу из таежки. На горбе левобережного гольца зреет прозрачная зорька, голубоватый свет утра озаряет край далекого неба. Из невидимой глубины вселенной он наплывает живыми струями на землю. Его прикосновение к угрюмым скалам, к трепещущей хвое, к помутневшему серебру реки рождает туман. И Мая, словно пряча свою девичью наготу, торопится укрыться под его белоснежным покрывалом.
Вижу, спутники мои толпятся на берегу реки. Кто рубит, кто тешет, кто забивает. Да ведь это они ремонтируют плот! Судя по всему, они твердо решили переправляться на противоположный берег, идти на оленях через отрог в соседнюю долину.

И вдруг мне стало легко-легко. Я не стал сопротивляться. Довольно со страхом обращаться к будущему! Я неожиданно поверил, что намеченный Василием путь самый надежный. Тем более, и Улукиткан с ними заодно. А ведь старик еще вчера не признавал иного выхода, как идти через Чагар.

Итак, перебираемся на левый берег Маи.
В двенадцать часов дня мы сворачиваем лагерь, загружаем плот, сгоняем на берег всех оленей. Животные не хотят добровольно покинуть гостеприимный берег. Мы на них кричим, угрожаем палками, кое-как загоняем в воду.
Мутный поток бросает их на горбы волн, зарывает в буруны. Но олени упорно пробиваются к берегу и благополучно выбираются на противоположную сторону реки.

За ними отправляемся и мы на плоту вместе с грузом. Хорошо, что на реке не видно валунов. Но ниже устья Эдягу-Чайдаха Маю сжимают с двух сторон скалы. Тут она снова уползает в теснину. Не дай бог, если нас снесет в этот узкий проход! Напрягаем все силы. Бьемся с течением, и мы на берегу, в ста метрах от щели.

Пока разгружаемся и ловим оленей, Улукиткан отправляется искать проход через отрог. Груза у нас много, за один раз его не поднять. Делим пополам, но оленей все равно не хватает, приходится часть груза брать себе на плечи.
Улукиткан вернулся мрачный. Он осмотрел вьюки, отпустил подлиннее поводья, чтобы оленям свободно было шагать в узких проходах, и в последний раз взглянул на отрог, заваленный обломками скал.

Старик ведет караван берегом реки, почти до скалы, потом сворачивает на верх отрога. Дыбятся олени на крутизне. Виляет их след между камней по карнизам, ползет разорванным пунктиром по текучей россыпи. Улукиткан, горбя спину, взбирается на выступы и тянет за собой на длинном поводу завьюченных животных.
Старику трудно дается подъем.

Чем выше, тем круче. Животные дышат тяжело. Из открытых ртов свисают влажные языки. Со спин сползают вьюки. Поднимаемся все медленнее. Впереди вдруг встает ступеньками скала. Останавливаемся. Олени падают в полном изнеможении. Мы сообща находим щель, по которой можно подняться наверх. Но в одном месте оленям придется прыгать с карниза на карниз, и уж если какой сорвется, то это будет его последний прыжок.
Решаем проводить животных по одному. Улукиткан отстегивает своего верхового, проводит первым. Учаг, поднявшись над провалом, вдруг начинает боязливо переставлять ноги, точно ступая на острые шпили. А сам весь дрожит, не может успокоиться. Старик уговаривает его ласковыми словами. Теперь остается только перешагнуть щель. Улукиткан тянет за повод, но олень упирается, ни с места. Страх овладевает им. Я кричу на него, угрожаю. Он вдруг поворачивает ко мне голову, и я вижу, как из больших круглых глаз его катятся слезы.

Наконец он сдается. Поставив все четыре копыта на край плиты, учаг отталкивается и в прыжке откидывает в сторону рога, чтобы не удариться ими о скалу. От этого движения передние ноги попадают на край карниза, а задние виснут над обрывом. Синеют белки круглых глаз, его всего захватывает страх. Олень какое-то мгновение еще силится удержаться передними копытами за край карниза, но срывается. Скалы провожают учага глухим подземным гулом. Вместе с ним в пропасть летят камни. Далеко внизу он падает спиной на острую грань обломка и умирает, разбросав длинные ноги и запрокинув голову.

Улукиткан дождался, когда внизу стих грохот камней, уселся на выступ.
- Пошто раньше не обрезал оленю рога? - слышу его голос.
Я даю команду вернуться вниз, к подножью скалы. Олени, видевшие весь ужас падения учага, буквально сбегают под скалу и продолжают пугливо прислушиваться к наступившей тишине. Мы развьючиваем животных. Без груза они легко преодолевают препятствия, выходя наверх. Затем я с Трофимом и Лихановым вытаскиваю туда груз, а Улукиткан с Василием Николаевичем идут к учагу, чтобы снять с него узду, вьюк и седло.

От скалы подъем положе, и мы без приключений выбираемся на отрог. За ним действительно глубокая долина. Мои спутники возвращаются с оленями на Маю, за оставшимся там грузом, а я с Бойкой иду дальше вниз -- хочу спуститься к устью речки, протекающей по дну долины.
Спускаемся по стланику. Тут идти легче, россыпи прикрыты растительным покровом, меньше обнаженных пород. Ниже нас встречают лиственницы, так, в их окружении, мы и выходим на дно долины.
Пробираюсь сквозь береговую чащу, раздвигаю густой ольховник и поражаюсь: речка должна течь вправо к Мае, а она течет в обратном направлении. Понять не могу, в чем дело? Внимательно осматриваюсь и окончательно убеждаюсь, что течет она действительно влево, почти на север.

Я тяжело опускаюсь на гальку.
Это Мая!
Я узнаю ее разбег, ее тревожный рокот и шальную волну. Мы опять встретились. Чувствую, что не уйти нам от нее. Да и куда? Назад -- ни за что! Остается только один путь - вперед. Я даже как будто рад этой неприятной неожиданности.
Подхожу к берегу. Река плещется меж валунов, ворчливо уползает дальше на север. Все еще не могу понять, почему на север? Ведь от устья Эдягу-Чайдаха она пропилила себе проход на юг. Значит, где-то здесь река делает большую петлю и поворачивает более чем на сто пятьдесят градусов.

Дня еще остается много. Я выбираю место для табора, делаю заломки и ухожу вверх по реке. Надо узнать, что там в петле: пороги, шиверы или тиховодина. И заодно посмотреть, где поблизости есть сухостойный лес для плота.
Однако моя попытка осмотреть первую большую петлю Маи не имеет успеха. У всех поворотов реку оберегают крутогрудые скалы, то голубоватые, как небо ранним утром, то серые, как пепел старого огнища, то ржавые. Они неприступны. Ни с чем пришлось вернуться назад.
На стоянку прихожу поздно. За пологими отрогами пылает небо. Близится ночь. По прогалинам в холодеющем ночном сумраке бродят, как призраки, уставшие олени. Ветерок наносит дым только что разожженного костра.

Я разыскиваю в куче багажа свою постель, достаю мыло и полотенце. Василий Николаевич льет мне на руки воду, а на пухлых губах улыбка.
- Чему радуешься? Реку узнал? - спрашиваю я.
- Узнал. Эко змея, обманула! Кто бы подумал, что она тут так извернется! Что же делать будем? - не терпится ему.
- Поплывем дальше, не возвращаться же назад.
- Мы тоже так распланировали и лес уже свалили на плот. Старики хотят идти с нами берегом.
- Да, да, вместе пойдем, так лучше, - слышу я голос Улукиткана.
- А если не пройдете?
- Вы сразу нас на ту сторону плавьте, если не пройдем, будем пробираться горами, на устье Маи встретимся.

Итак, все решено. Завтра в путь. Знакомое чувство тревоги опять врывается в нашу жизнь.
Кто-то бросает на рубиновую россыпь углей пучок сушника. Вспыхивает пламя, и знакомый шелест огня будит лагерь. Улукиткан остается отобрать себе продовольствие, а все остальные уходят на берег. Дружно стучат топоры, перекликается эхо, и как-то странно слышать здесь, в дикой теснине гор, человеческий говор.

Выяснилось, что ниже нашей стоянки Мая, наткнувшись на скалу, круто поворачивает назад и ложится на юг, образуя узкую стрелку. Улукиткан не хочет идти здесь берегом, следом за плотом, просит переправить его на правый берег, и они с оленями дождутся нас на противоположной стороне стрелки.

В полдень плот был загружен. Мы перегнали через реку оленей, перебросили стариков, помогли им поймать животных, и они ушли налегке, не захватив с собою ни вещей, ни продуктов.
На корме Трофим. Он клонит голову, прислушивается к наплывающему реву. Справа на гранитном выступе торчит разбитая грозой старая лиственница с поднятыми к небу обломанными сучьями, как бы предупреждая нас об опасности.

Мы проплываем обрыв. Близко перекат. Все настороже. Наваливаемся на весла. Глаза не успевают замечать проход. Тут, кажется, река готовит нам сюрприз.
Сильным толчком плот подбросило высоко, посадило на что-то острое, а нос заклинило глубоко под камень. Собак смыло. Все перебираемся на корму, пытаемся осадить ее, но безуспешно. Мы налетели на корягу, замытую водою.

Буруны с гулом разбиваются о плот, окатывая нас ледяной водою. Одежда на всех мокрая. Напрасны наши усилия сняться с коряги при помощи шестов. Что только ни придумывали! Приходится лезть в воду. Страшновато, но ничего не поделаешь. Привязываемся веревками. Мы с Трофимом подбираемся под корму, а Василий Николаевич пытается высвободить нос из-под обломка. Тужимся изо всех сил и тоже безрезультатно.
Выбираемся на плот. Полчаса прогреваемся. Еще раз лезем в воду.

Остается последнее: разрубить плот пополам. Развязываем груз, раскладываем его на две части. Трофим рассекает кормовую ронжу. Василий спускается к обломку, машет топором, наугад нащупывает острием под водою бревно, а сам синий, трясется.
Вдруг треск. Суденышко раскололось. Меня на семи бревнах отбросило вправо, вынесло за шиверу. Впереди скала. Слева на берегу вижу собак. Их надо взять. Нажимаю на шест, бьюсь с течением. Рядом со мною причаливают к берегу и Трофим с Василием.

Мы вне опасности. Теперь бы скорее к старикам! Они ведь ждут. Но прежде надо сколотить плот, обогреться. Василия все еще трясет.
Переодеться не во что, груз весь мокрый. Разжигаем костер. Мы с Трофимом, немного отогревшись, принимаемся за плот. Василий все еще не может прийти в себя.

Уже вечереет. Почти пять часов отняла у нас эта проклятая шивера. Теперь мы снова готовы покинуть берег, выйти на струю.
- Вставай, Василий, пора, - предлагаю я. - Старики заждались.
Он поднимает голову, смотрит на меня грустными, как у раненого оленя, глазами.
- Что с тобой?
Василий с трудом открывает рот:
- Ноги отнялись, - говорит он с ужасающей безнадежностью.

Я и Трофим соскакиваем с плота. Раздеваем его, растираем ноги, отогреваем их у костра. Они действительно омертвели.
Этого еще нам недоставало!
Но мы не должны задерживаться. Переносим больного на плот, укладываем его на спальные мешки. Отталкиваемся от берега, и нас подхватывает Мая.
Мы буквально ошеломлены случившимся. Насколько это серьезно с Василием? И как опасно теперь застрять в шивере! Больной это лучше нас понимает. Он настороженно караулит долетающий до слуха шум переката и с опаской поглядывает на мутный поток, несущий на своих горбах плот.

Проплываем скалу. От нее река поворачивает на юг. Здесь у поворота и выклинивается стрелка, через которую перешли проводники с оленями.
Над нами просторный купол вечернего неба, затянутого побагровевшими тучами. Спрямленная река, словно сытый удав, молчком уползает в узкую щель ночного логова. Путь открыт. Мы ищем глазами стоянку стариков, дымок костра, пасущихся оленей, но, увы, нигде никого не видим. С правой стороны уже близко синеют скалы, прикрытые темной шапкой хвойной тайги.

Причаливаем к берегу.
Пока Трофим закрепляет плот на ночь, я бегу вниз по гальке. Вот и затухший костер проводников, взбитая копытами оленей земля, кучи помета и след ушедшего на стрелку каравана. Возвращаюсь на стоянку.
- Старики, не дождавшись, видимо, ушли с оленями искать корм. Они же голодны.
- Велика ли ночь, потерпят и к утру заявятся, - говорит Трофим.
Достаю карабин и дважды стреляю в вечернюю мглу. Эхо лениво повторяет звук и умолкает. Долго нет ответа.

Василий Николаевич тихо стонет. Отблеск костра лижет его загорелое лицо. На меня смотрят чужие глаза. Какие-то страшные думы погасили в них живой огонек,
- Не печалься, Василий, за ночь все пройдет и забудется.
Он отрицательно качает головою.

Мы устраиваем больному мягкую подстилку, заталкиваем в спальный мешок. Он покорный, словно ребенок. Как больно видеть беспомощность этого человека, исходившего много тысяч километров тропою исследователя, испытавшего на себе смертоносную силу пурги, не склонившегося перед неудачей, опасностью, человека, безмерно любящего жизнь. Нет, он завтра должен встать!
Утро стекает в ущелье с невидимых хребтов такое же хмурое, неприветливое, как и вчера. Ветер дико треплет лиственницы. Холодно. Лучше бы и не нарождался этот день!

Василий Николаевич лежит на спине, как мы его положили с вечера, с припухшими от бессонницы глазами. Рядом примостилась Бойка. Она ждет от него обычной утренней ласки и, улучив момент, лижет его щеку. Но тот не замечает любимую собаку, смотрит куда-то мимо меня в пустое пространство. Боже, что сделала с ним эта ночь!
Я опускаюсь к больному.

Он молчит. Бойка поворачивает свою морду и смотрит на меня опечаленными глазами. Неужели она чутьем угадывает, что у хозяина большое горе?
- Как твои ноги, Василий?
- Нет у меня их... - отвечает он, и я вижу, как дрогнул его подбородок.
- А ты не расстраивайся. Давай походим, может, разомнутся, - предлагаю я.
- На что становиться буду?

Мы с Трофимом поднимаем больного, но ноги, как плети, беспомощно виснут, точно где-то разорвались нервные узлы. Василий потрясен. Какими невероятными усилиями сдерживает он внутреннюю бурю!
Вот и пришла к нам беда нежданно, негаданно!
С беспощадной ясностью чувствуем, как далеко мы от своих и как необходима нам помощь.
Придется расстаться с рекою.

Не слишком ли дорого взяла с нас Мая за отрезок в несколько километров пути от Эдягу-Чайдаха? Но это последняя дань. Теперь у нас иная цель - спасти больного. Сделаем носилки для Василия Николаевича и увезем его на оленях. Хорошо, что с нами Улукиткан.
Мы развязали веревки на плоту, стащили на берег груз. Его оказалось слишком много, и половины не поднять на оленях, тем более, что четыре самых крупных быка посменно будут везти носилки с Василием Николаевичем. Придется бросить палатки, спальные мешки, часть личных вещей, возьмем только необходимое для пути через Чагар до устья Шевли, где базируется наша топографическая партия.

Ждем стариков. Они вот-вот должны появиться. Трофим стружит шесты для носилок, я готовлю завтрак. Уже давно день. Начинается дождь.
- Не случилось ли чего со стариками? - беспокоится Василий Николаевич.
Неведение становится тягостным. Беру карабин, отправляюсь искать проводников. Погода мерзкая. На горы ложится темень туч. С востока из-за отрогов доносится смутный рокот далеких разрядов. Тайга молчит. Мелкий дождь сыплется редко и однообразно.
Нахожу тропу, свежепроторенную по густому брусничнику. Она выводит меня на верх стрелки, и тут я натыкаюсь на странное зрелище: мох утоптан, залит кровью, для чего-то кололи лучину, и на земле лежат обрезки тонких ремешков. Я не задерживаюсь, старики все объяснят. Спешу дальше. Тропка сворачивает влево и убегает по стланику на юг. Иду по ней километр, два.

Вижу, впереди стоит олень, обрадовался - где-то близко стоянка. Подхожу ближе. Узнаю Баюткана. Удивляюсь: почему он вдруг стал таким покорным? И тут только замечаю, что у него сломана передняя нога. Он держит ее высоко, беспрерывно вздрагивая всем телом от боли. Проводники обложили рану лучинками, перевязали ремешками.

А где же другие олени? Почему нет их следов? Спешу дальше. Никого нет. Куда идут проводники? Кругом ягельные поляны, много дров, тут бы и ночевать им! А предчувствие чего-то недоброго растет. Наконец, тропка выводит меня на кромку правобережных скал, протянувшихся далеко по-над рекою, и уходит дальше по чаще, оставив позади кормистые места.
- Ушли! - вырывается у меня вместе с отчаянием, и я безвольно опускаюсь на колоду.
Не могу уяснить, как это случилось. Какая обида угнала стариков от нас? Ведь с ними же нет ни крошки хлеба, ни посуды, ни постели! А может и спичек. Нет, это непостижимо уму!

Слышу позади шорох - моим следом идет Баюткан, со сломанною ногой. Он подходит ко мне совсем присмиревший. Я отворачиваюсь, нет сил видеть его ужасные глаза, переполненные болью. В них боязнь остаться брошенным в гнетущей тишине мокрого леса.
Я тороплюсь к своим. Следом скачет на трех ногах Баюткан. Он не поспевает за мною, отстает.
Голова не способна соображать. Бегу.

Меня встречает взволнованный Трофим.
- У Василия отнялась левая рука.
- И у меня не лучше новость: проводники ушли от нас.
- С чего бы это они? Вещи-то их тут.
- И все-таки ушли.

Василий Николаевич, увидев меня без проводников, встревожился.
- Где Улукиткан?
- Ты только не волнуйся, проводники ушли ниже, наверное, там дождутся нас.
Он не может осмыслить мои слова. Его лицо вытягивается. На щеках появляются желтоватые круги; голова беспомощно откидывается назад.
- Нет, нет, ты обманываешь! Что же вы теперь будете делать со мною? - спрашивает он дрогнувшим голосом.
Вижу, Трофим присаживается к нему, обнимает его голову, прижимает к своей груди.
- Успокойся, Василий... Клянусь, мы до конца не бросим друг друга, и что бы ни случилось - останемся вместе. Ты веришь мне?
Василий молчит, переполненный ожиданием чего-то ужасного.
- Это все пройдет, - утешает его Трофим. - Может, распогодится, нас найдет самолет, помогут выбраться.

Более часа мы массируем ему руки и ноги. Другого ничего не можем придумать. Вся надежда на крепкий организм больного. Он еще сможет вернуть нам Василия.
Подтаскиваем его поближе к костру и тут обнаруживаем, что и правая рука ему плохо повинуется: пальцы работают, а поднести к губам ложку не может. Перед нами не человек, а живой обрубок.
Откуда навалилось на нас столько бед?!

Я кормлю больного с рук. Его рот непривычно ловит теплую лепешку, куски горячего мяса, долго жует. Пища застревает в горле, он тяжело дышит. Непрошеные слезы затуманивают глаза, падают с ресниц калеными каплями на мою руку.
Трофим помогает мне, а сам прячет глаза, давится тяжелыми глотками. И кажется, сейчас у него эта человеческая боль за друга выплеснется наружу.
Вот-вот вечер накроет ущелье. Посветлевшее небо кропит тайгу остатками дождя. Решаем плыть, да и нет другого выхода. Видно, не суждено нам уйти от Маи. Загружаем плот, укладываем беспомощного Василия и отталкиваемся от негостеприимного берега. Видим, из чащи выходит Баюткан, провожает нас грустными глазами. Он не понимает, почему люди бросили его...

За правобережными скалами, протянувшимися на много километров, проводников нет. Река сворачивает влево. Закатные лучи бледными полосами прорезают высокое небо. За поворотом встречается первая шивера. Василий Николаевич тревожно прислушивается к реву. Малейшая опасность теперь кажется ему гибелью.

Прибиваемся к первой таежке, быстро организуем ночевку. Трофим остается с Василием Николаевичем, а я иду искать проводников.
Их нигде нет - они ушли от реки. Но почему не дождались нас, не взяли свои вещи, продукты. У них нет даже куска брезента, чтобы укрыться от непогоды. Бедные старики, сколько мучений им придется претерпеть!
Ночью у Василия Николаевича неожиданно поднялась температура. Он сразу ослаб. Мы с Трофимом дежурим. Все трое не спим. Горит костер. Что сказать больному, чем утешить его?
Теперь ясно - ему скоро не подняться на ноги, да и поднимется ли вообще? Надо как можно скорее передать его врачам. Мы должны торопиться!

Покидаем стоянку. Мысли о проводниках отступают от нас, теперь уж не встретиться с ними. Василий Николаевич просит устроить его на плоту повыше, чтобы видеть путь. Бойку и Кучума на этот раз привязываем к грузу.
Синеву обширного неба пронизывают лучи солнца. Путь зорко караулит кормовщик, и его властный окрик "бей вправо", "бей влево" далеко разносит звонкое эхо. Теперь, когда с нами больной Василий Николаевич, наши глаза становятся острее, руки сильнее и воля крепче.
Каменная пасть ущелья заглатывает плот. Над нами остается лоскут неба, повисший на конусах гигантских скал. На угрюмых "лицах" гранитных сторожей еще лежит ночная прохлада.

Ворчливая река несет наше расшатанное суденышко дальше. В ущелье нет тишины. Мая, пытаясь спрямить свое русло, подобно гигантскому жернову, день за днем, год за годом перемалывает камни и плоды своей работы уносит вниз в виде песка и гальки. Подточенные скалы рушатся, пытаясь запрудить реку, и тут-то, у каменной свалки, и зарождается нескончаемый грохот воды, потрясающий ущелье. За миллионы лет Мая сумела зарыться глубоко в материк, отполировать отвесные берега, воздвигнула на пути сказочные чертоги из мрамора.

Василия Николаевича тревожит малейший всплеск, скрип плота, даже крик птицы. Глаза ищут у каждого поворота, у каждого камня опасность, а если что замечают, по его загрубевшему лицу расплываются бледные пятна, ворот телогрейки кажется тесным, он вытягивает шею, точно хочет проглотить застрявший в горле комок, и с напряженностью ждет развязки. Когда же плот минует опасность, Василий Николаевич впадает в короткое забытье, затем начинает одной рукой крутить цигарку, но бумага рвется, махорка просыпается.

- Покурить бы, - просит он, и я на минуту присаживаюсь к нему.
- Что ты сторожишь, Василий, сам себя пугаешь? Уснул бы, - говорю я, закручивая ему "козью ножку".
- Боязно мне, понимаешь, в воду опрокинет, без ног, без рук - чем отбиваться?
- Не опрокинет, вода большая, может, сегодня вынесет до устья, отправим тебя в больницу.
- Мне теперь не жить. Хуже некуда...
- Не отчаивайся, еще походим по тайге!
- Так думаешь? - и на его лице готовность поверить моим словам.
- Нос вправо! - гремит голос кормовщика, подхваченный пробудившимися скалами.
Я вскакиваю, хватаюсь руками за весло. У Василия Николаевича изо рта выпадает цигарка...

Где-то близко крутой спад реки. За первой грядой бурунов ничего не видно. Неужели порог? Мысли не поспевают за событиями.

Мы у края. Плот подхватывает тугой поток воды и со всего разбега набрасывает на валун.

Толчком меня сбивает с ног. Я теряю весло. Взбунтовавшиеся волны поднимают правый борт плота.

В последний момент, сваливаясь в воду, я пытаюсь поймать Василия, но руки скользят мимо.

Треск, визг собак, человеческий крик в бурунах...

Я захлебываюсь, теряюсь.

Чья-то властная рука ловит меня за волосы в воде. Боль возвращает сознание. Открываю глаза. Вижу над собой на камне Трофима.

Левой рукой он силится вырвать меня из потока, а правой держит за шиворот Василия.

Я не нахожу в глубине опоры для ног. Хватаюсь руками за скользкие грани обломка, царапаюсь и кое-как выбираюсь на камень.

С трудом вытаскиваем больного из воды. Он еще жив. Медленно приходит в себя.

Видим, как река уносит за кривун перевернутый вверх брюхом плот, как бьются в смертельной схватке с потоком привязанные к нему Бойка и Кучум.

С необычайной силой меня охватывает ощущение, что вместе с плотом уходит от нас жизнь.

Неужели конец?!