Часть IV. Застенки дикой Маи. Глава вторая: Неужели это Эдягу-Чайдах?

После дождя уровень воды в Мае поднялся, но не настолько, чтобы облегчить наш путь. Наоборот, течение прибавилось и сильнее взбунтовались перекаты. Но поднимись вода еще на метр, тогда бы мы без приключений добрались до Эдягу-Чайдаха.
Бесшумно, медленно плот выходит на струю, разворачивается и, покачиваясь, плывет вниз. Здесь уже вечер, на поворотах нас сторожит зарождающийся туман. А наверху еще день. Ярким светом политы поднебесные грани скал, убранные зеленой чащей.

Плот набирает скорость, скользит меж острогрудых обломков, проскакивает скальные ворота.
На корме Трофим. Как только его руки касаются весла, с лица слетает беспечность. Он становится холодным и безмолвным, как камень. Нет, его не пугают вздыбленные над нами скалы, не тревожат крутые повороты и бешеный бег реки, но он весь вмиг перерождается, как только до слуха долетает рев потока. Его глаза дичают от напряжения, лицо багровеет, весь он уносится вперед, к опасности. Острой болью засел в душе упрек Василия Николаевича насчет погибшей лодки, и теперь не дай бог промазать или ошибиться!

За скальными воротами река теряет свой бег и темной вечерней синевою расплескивается по дну ущелья. Ни единой морщины на ее холодной поверхности. Потускневшая гладь воды подчеркивает глубину. А нависающие скалы грозятся сверху. Они склоняются, высовываются вперед, чтобы проследить за нами.

Всеобъемлющая тишина. Беспомощно повисли весла. И странной кажется под нами утомленная Мая. Василий Николаевич выжимает штаны и что-то ворчит себе под нос. Плот несет медленно, почти незаметно. Неожиданно впереди, у края глади, кто-то сильно шлепнул по воде, подняв столб брызг. Водоем всколыхнуло большими кругами. Это таймень на вечерней кормежке гоняет рыбу.
- Здоровущий, сатана, вишь, как бьет! - И Василий Николаевич переводит взгляд на меня.
Где же тут удержаться от соблазна, не попытать счастья со спиннингом?
- Попробуем? - спрашиваю я.
- Не плохо бы ушицу сладить. Снасти возим, а не мочим, без рыбы живем на такой реке! - бормочет Василий Николаевич, набивая самодельную трубку табаком.
- Тогда причаливаем к берегу. Только не надолго - минут на двадцать, - бросает Трофим, явно обеспокоенный задержкой. - Надо успеть к лесу добраться, а кто знает, где тут есть он.

Подталкиваем плот шестами к правому берегу. Собак привязываем, чтобы не убежали. Достаю спиннинг. Наконец-то до него дошла очередь! Пока налаживаю снасть, спутники насыпают на край плота горку гальки и на ней разжигают костер. Уже пристраивают таган, собираясь варить уху. А рыба еще в воде.
Делаю первый заброс. Звук разматываемой катушки приятно ласкает слух. Сознаюсь, к рыболовному спорту я неравнодушен. А сегодня тем более приятно порыбачить, передышка для нервов.

Медленно передвигаюсь по узкой полоске береговой гальки. Катушка поет. Блесна послушно обшаривает дно водоема. Сквозь прозрачную воду я вижу, как она соблазнительно вьется, мигая то серебристой спинкой, то ярко-красным брюшком. И вдруг какая-то тяжесть навалилась на шнур. Не задел ли за корягу? Подсекаю. Нет, что-то живое рванулось, затрепетало, потянуло. Подсекаю энергичней. Слышу по гальке бегут ко мне Трофим и Василий Николаевич.
Рыба на поводу упрямится, рвется, тянет в глубину. Осторожно, с трудом подтягиваю ее к отмели. Это ленок.
- Стоило из-за такой мелочи время терять! - слышу упрек Трофима.

А я еще надеюсь на успех. Снова и снова бросаю блесну. И вот ясно вижу, два таймешонка сопровождают блесну, словно адъютанты: один справа, другой слева, и какая-то длинная тень выползает вслед за ними из темной глубины, быстро надвинулась к приманке. Таймешат как не бывало. Это тупомордый таймень. Но блесна уже у берега. Экая досада!
- Бросайте, темнеет, - напоминает Трофим.
- Последний раз! - отбиваюсь я.

Не торопясь кручу катушку. В прозрачной воде серебрится "байкал". И вдруг сильно стукнуло сердце: из темной глубины ямы выползает длинная тень. Таймень! Он виден весь. Важный, морда сытая, как у откормленного борова, плывет спокойно, словно на поводу. Как легко и привычно он скользит в прозрачной воде! В рысиных глазах алчность. Но странно: приманка почти у самого носа тайменя извивается, как живая, блестит чешуей, дразнит, но хищник челюстей не разжимает.
- Не голодный, бестия, бросайте! - шепчет Василий Николаевич.
Нет, теперь не уйти мне от заводи. По ловкости и силе таймень - что подводный тигр. Велик соблазн обмануть его. И я продолжаю бросать блесну, стараюсь не слышать уговоров спутников, что надо плыть.

В конце концов благоразумие берет верх. Делаю последний заброс, и тут только возвращается ко мне рыбацкое счастье. Чувствую решительный рывок и - шнур запел.
Взнузданный таймень вынырнул на поверхность, угрожающе потряс головой и, падая набок, взбил столб искристых брызг.
- Держите, не пускайте в глубину! - кричит Трофим и торопится ко мне на помощь.
Таймень ищет спасения в глубине, мечется по заводи, как волк в ловушке. С трудом сдерживаю эту чертовскую силу, взбудораженную смертельной опасностью. Но рывки слабеют, тяжесть становится послушнее. Хищник тянется на поводу, буравит воду нарочито растопыренными плавниками. Вот он уже в семи метрах от нас, выворачивается белым брюхом, широко раскрывает губастую пасть. Малюсенькие глаза вдруг обнаруживают нас, и таймень рвется в глубину. Сильный рывок, треск, и в руках моих остается всего лишь обломок удилища с оборванным шнуром на катушке. Трофим бросается за уплывающим концом, но разве догонишь!

За скалами меркнет день.
До чего же обидно! Бросаю остатки удилища в воду.
Теперь надо торопиться. Мы отталкиваем плот, выводим его на струю.
Леса не видно, только бесцветный камень ершится по берегам, да где-то впереди перекат бросает в ночь тревожный шум потока. Кормовщик всматривается в сумрак.
Мы с Василием Николаевичем у переднего весла ждем команды.

Минуем слив. За ним внезапно вырастает гряда валунов.
- Бейте влево! - и кормовщик шлепает длинным веслом по налетающим белякам.
Плот швыряет в сторону. В поисках прохода он скользит по валунам, ныряет в провалы, заплескивается и, наконец, у самого края переката, садится на подводный камень.
Мы помогаем течению развернуть плот, шатаем его из стороны в сторону, пытаемся шестами сдвинуть с места, но не тут то было, как прилип!

Нас быстро накрывает ночь. В густую тьму уплывают грозные утесы. Все исчезает: и ложбины, и нависающие стены прохода, и пугающая глубина. Остается только бледная полоска неба над нами, вправленная в курчавую грань верхних скал, да плот на камне, окруженный сторожевыми беляками.
- Лучшего места не мог выбрать для ночевки, - ворчит Василий Николаевич, пронизывая строгим взглядом Трофима.
- Можно было выше посадить, на тот большой камень, да промазал, - отшучивается кормовщик.
- Ладно, ребята, ничего не случится, если и переночуем на шивере. Переждем до утра. Места хватит для всех, дрова есть, уху сварим и спать, - успокоил я спутников.

Плот сидит крепко. Собираем в одну кучу рассыпанную между бревен гальку, разжигаем на ней небольшой костерок. На воде холодно и очень сыро. Хочется есть. Мы с Трофимом набрасываем на плечи телогрейки, подсаживаемся к огоньку и молча наблюдаем, как Василий Николаевич "ладит ушицу".
Ночная тьма окончательно заполняет ущелье. Пламя костра вдруг вспыхнет на миг, высветит под нами бирюзовую глубину переката, скользнет по черным горбам волн или заденет краем шальной беляк, набегающий с шумом на плот. И тогда кажется, будто мы окружены какими-то фантастическими чудовищами.

Василий Николаевич снимает с углей котелок, выкладывает на бересту куски ленка, подсаливает их. Уху посыпает зеленым луком, добавляет черного перца, кипятит. Но прежде чем разделить уху по чашкам, отламывает кусок горячей лепешки, прикладывает его к носу и втягивает в себя хлебный аромат.
- Ты, Василий, брось разыгрывать нас, тут и без комедии невтерпеж. Разливай уху! - говорит Трофим, пожирая глазами повара.
- Ну и пахнет, братцы! - не унимается тот.
- Бог даст, вернемся домой, первый заказ будет Надюшке состряпать лепешки. Есть буду непременно с медом, а еще лучше со сметаной. Вот этак подденешь копну и в рот, а она там тает, плывет по губам.
- Так уж и плывет. - перебивает Трофим, и в его горле хлюпает тяжелый глоток.

После ужина мои спутники уснули. Я дежурю один у тлеющего огонька, окруженный дикими волнами. Рядом мирно дремлет Кучум, изредка награждая меня сочувственным взглядом. Плот дрожит как в лихорадке. Он то вдруг наклонится и черпнет дырявым краем мокрую темноту, то со старческим стоном снова повиснет на камне. А то вдруг почудится, будто плот, подхваченный беляками, летит в бездонную пропасть.

Я не сплю, и не спит маленький костерок, вместе караулим утро. Где-то высоко слева продырявилось небо, и оттуда нежными струями льется бледный свет. Уже политы им остроглавые вершины откосов. Он медленно стекает по уступам вниз, струится по щелям, трепетно замирает на листьях багульника, по карнизам. Доступнее кажется остывшее небо.

Вижу, из-за курчавых отрогов бочком выплывает луна. Под ее чудесным светом суровый мир становится сказочным видением. Все преображается, старые утесы, нагие скалы теряют свой грозный облик, украшают своими строгими контурами волшебный замок, возникший на моих глазах.

Свет проникает в самую глубину ущелья, пронизывает прозрачную толщу воды, и на дне реки разжигает костры из разноцветных камней.
Но что это? Волны? Нет, добрые феи. Вот они поднимаются из холодной глубины переката, обливают упругие груди текучим серебром, плещутся, ныряют, сплетая косы бурунами. А левее, там, где только что растаял туман, с высокой стены низвергается двумя струями водопад, залитый густым лунным светом, будто лежат косы двух сестер, что тайком поднялись на уступ.

Вздрагиваю от холода, и фантастический мир исчезает. Я прислоняюсь бочком к Кучуму, натягиваю на голову телогрейку, сжимаюсь в комочек - так теплее. Засыпает костер. За ним и я медленно погружаюсь в пустоту.
- Самолет! - слышу сквозь сон крик Трофима. Все вскакиваем. Давно утро. В вышине за молочной мутью тумана гудят моторы. Это Л-2 летит над Маей. Теперь ясно - нас ищут, а мы сидим в западне. И надо же было собраться такому туману в это утро!
- Наделали хлопот. Чего доброго, дома узнают, а у Надюшки сердечко слабое, того и гляди. - Василий Николаевич обрывает фразу, точно испугавшись последнего слова.
По туману плыть опасно. Сидим у огонька и пьем чай, скучаем по земле.

Появление самолета здорово подбодрило нас. Я переглядываюсь с Василием Николаевичем и Трофимом, и мы все улыбаемся. Усталые глаза спутников светятся мальчишеским задором, точно им действительно тут хорошо на камне: тепло и уютно. И мне от их ласкового взгляда становится веселее. На миг смешным кажется уныние. Теперь скоро должно стать лучше: снимемся с шиверы, причалим к берегу, разведем огромный костер, высушим штаны, рубашки, попьем чаю с горячими лепешками. А тем временем нас увидят с самолета, догадаются, что мы потерпели аварию, помогут. Мечты, мечты!

Через полчаса снова из невидимой высоты доносится гул моторов - самолет возвращается своим маршрутом. Звук не торопясь уплывает на юг и там глохнет вместе с нашей надеждой. К нам возвращаются мрачные мысли.
Дотлевают последние головешки. Наступает третий, пожалуй, самый безрадостный день нашего путешествия. Как будто и немного времени прошло, а все заметно изменилось. Василий Николаевич грустный, чем-то озабочен. Лицо вспухло - недосыпает. Трубка прилипла к губам, теперь она его тайный советчик в раздумьях. А Трофим разве был когда-нибудь таким грустным? Какое предчувствие пробралось в его душу? О чем он думает, провожая уставшими глазами беляки?

- Может быть, зря я потревожил Нину? - вырывается у него, и он смотрит на меня долгим, немигающим взглядом.
- Почему зто вдруг у тебя такие мысли?
- Боюсь за нее. Вдруг не выберемся, что она будет делать здесь, на Дальнем Востоке, одна с Трошкой? И место непривычное, и люди незнакомые.
- Как это не выберемся - зря говоришь, - вмешивается в разговор Василий Николаевич. - Не так страшен черт, как его малюют. Снимемся с камня, и все пройдет. Видно, тут место такое проклятущее. У меня тоже на душе ржавчина, но терплю.
- Не о себе беспокоюсь, что всем, то и мне, а вот Нина...
- Что Нина? Пока будем добираться до устья Маи, она появится в Зее, мы вызовем ее к себе, пусть походит с нами по тайге, ей это будет интересно, да и мы в походе скорее сроднимся.
Трофим косит на него вдруг посветлевшие глаза.
- А Трошку куда денем?
- Не твоя забота, может и у Надюшки моей оставить.
- Вот и договорились, - заканчиваю я.

Трофим рубит на мелкие куски запасной шест, и мы поддерживаем свой костер. Кажется, именно огня и не хватало, чтобы наши мысли повеселели.
Туман недвижимо лежит на дне холодного ущелья, оседает малюсенькими капельками на скалах, на обломках, на одежде. Но вот воздух стал словно легче. Волны звучнее бьются о камни. Подул ветер, и, будто вспугнутая им, пара гоголей налетела на нас из серой мглы. Туман закачался, пополз, раздвигая нагие утесы. Пора и нам сползать с этого проклятого обломка!

За ночь уровень воды в Мае упал сантиметров на десять. Плот лежал брюхом на плоском валуне, и снять его при помощи шестов нам не удалось. Пришлось мне и Василию Николаевичу лезть в воду. Какая же это неприятная процедура! Вода в Мае никогда не прогревается солнцем и даже в конце лета буквально ледяная. Вот и попробуй, окунись, да еще при таком бешеном течении.
Мы приподняли один край, плот скрипя, неохотно сполз с камня и, подхваченный течением, вместе с нами понесся от шиверы.

Снова сказочная глушь обнимает нас со всех сторон. В быстром беге оставляем позади гранитные утесы, кривуны, таежки. За каждым поворотом новый пейзаж, новый ансамбль скал. Мы постепенно свыкаемся с рекою, с тем, как бесцеремонно она обращается с плотом, и нас уже не так пугает ее злобный нрав. Мы даже испытываем некоторое удовольствие, когда проносимся по шивере, захваченные бурунами.
Мая выпрямляет сутулую спину, усмиряя бег, течет спокойно по гладкому руслу. Веслам передышка. Василий Николаевич чистит трубку, заряжает свежим табачком. Трофим, склонившись на весло, безучастно смотрит в небо, затянутое серыми облаками. День холодный, неприветливый.

Я не налюбуюсь сказочной дикостью ущелья. Нежнейший желтый мрамор с темными прожилками нависает зубчатым бордюром над тенистыми провалами, вдоль которых стекают в подземелье живительные лучи солнца. Скалы необозримы, недоступны. В их хаотическом беспорядке есть какая-то стройность. И каждая в отдельности кажется величайшим творением природы, Но для кого все это в глубине земли?

В этот день в дневнике я записал:
"Мы во власти Маи, и я легко отдаюсь думам, навеянным холодным ущельем и стремительным бегом воды. Тут я сильнее, нежели в других местах, ощущаю вечность скал, реки, неба. А что твоя жизнь, смертный человек? Мгновенье! Тогда зачем ты здесь, в лишениях и риске, расточаешь краткие сроки земного пребывания? О, нет! Пусть будет меньше прожито, пусть твои годы пройдут вдали от цивилизованного мира, но в буре, в стремлении покорить себе реки, горы, небеса...
Нас несет дикая река. Мы как заклятые враги. Она на каждом повороте напоминает нам, что смертны мы, а она вечна. Да, мы умрем, а река уйдет в века, но власть над нею, над скалами и небом будет наша и наших правнуков.
Ты, человек, сильнее самого бессмертия!
Во имя этого мы здесь и не жалеем, что рискуем жизнью".

Ширина реки метров полтораста. Плот идет левой стороною. Я вижу, на правом берегу что-то серое вынырнуло из чащи и, не замечая нас, направляется вверх.
- Волк! - срывается у меня, и я хватаюсь за карабин.
- Не торопитесь, - предупреждает Василий Николаевич.
Я кладу на груз ружье. Припадаю к ложу. Всполошившихся собак унимает Трофим. Волк ленивой рысцой продвигается вперед, все еще не видит нас. Плот сильно качает. С трудом подвожу мушку под хищника, и звонкий выстрел потрясает ущелье.

Пуля взрывает под волком гальку и точно подбрасывает его высоко. Но в следующую секунду хищник поворачивается к нам. Я тороплюсь подать в ствол второй патрон. Вижу, волк бросается в воду, гребет лапами, явно пытается догнать нас.
- Не бешеный ли, сам просится на пулю, - говорит Трофим.
Пока волк проплывает край тиховодины, нас подхватывает течением, несет быстрее. Но зверь еще пытается догнать нас. Я не стреляю.

Ждем, что будет дальше.
- Да ведь это собака! - кричит Василий Николаевич.
- Верно, собака, видите, уши сломлены, - замечает Трофим.
- Неужели близко люди?
- Ты думаешь, на свете еще есть такие чудаки, как мы! - не без иронии говорит Василий Николаевич.

Мы хватаемся за шесты, тормозим плот. Видим, животное напрягает последние силы, захлебывается в волнах, и из его рта все чаще вырывается стон. В нем и жалоба, и тревога, и боязнь потерять нас. Да, это собака. Она уже близко, ее подносит к плоту, вот она поднимает лапы, карабкается на бревно, но нет сил удержаться, падает в воду, снова карабкается.
- Берта! - кричу я, узнав собаку.
Она, кажется, догадывается, что попала к своим, обнюхивает меня, узнает собак и вдруг дико воет, подняв к небу разъеденную мошкой морду. Эхо в скалах повторяет вой, отбрасывает назад к нам скорбным стоном.

Берта принялась лизать собак, нашу одежду и, наконец, свалилась. Вид собаки плачевный-плачевный, видимо, она немало пережила: худущая - кости под полуоблезшей шкурой. Хвост по-волчьи повис обрубком, уши сломились.
- Берточка, милая собака, да как же ты сюда попала? - спрашивает растроганно Трофим, ощупывая руками живой скелет.
- Да у тебя даже нет сил стряхнуть с шерсти воду!
- Где же ты была, куда шла, зачем? - спрашиваю я.
Берта смотрит мне в глаза долгим взглядом и продолжает тихо стонать.

Жаль, что собака не умеет говорить! Как много она рассказала бы нам из того, что пережила, потеряв в этих пустырях хозяина. Может быть, весною она тяжело заболела и была оставлена Лебедевым на стоянке? Или увязалась за зверем, далеко ушла и на обратном пути потеряла свой след, заблудилась? Нам этого не узнать, пока не встретимся с Лебедевым. Одно ясно - Берта убедилась, что без человека ей не прожить в тайге даже летом, это заставило ее догонять плот с людьми.

За шиверой тиховодина. Судно лениво покачивается на текучей зыби.
- Смотрите, бамбук! - и кормовщик показал на заводь.
Действительно, в воде я увидел торчащий конец удилища от спиннинга, сломанного тайменем. Он удерживался на одном месте, словно за что-то зацепился. И вдруг быстро поплыл против течения, близко огибая плот. Мне удалось схватиться за бамбук, и тотчас я почувствовал сильный рывок.
- Держи! - бросился мне на помощь Трофим.

Таймень ожесточенно сопротивляется. Выпрыгивает из воды, трясет головою в воздухе, бросается в стороны. А плот уходит вниз по течению, уводя за собою на поводу рыбу. Мы не торопимся, знаем, что теперь время играет на нас. Реже и реже становятся всплески, слабеет шнур. Рукам все легче. И вот таймень лежит на плоту, толстый, длинный, облитый серебром, с позолоченными плавниками, привязанный крепким куканом к бревну. И тут он не хочет сдаваться без боя, молотит хвостом по мокрым бревнам, гнет дугою хребет,
угрожающе хватает воздух страшной пастью.

Справа светлеет. Скалы делаются ниже. С вершины к руслу сбегает лес. Боковая долина, раздвинув горы, уходит далеко на запад. Нас несет присмиревшая река. Настроение хорошее. Жаль, что небо затянуто тучами и мы лишены солнца. Да ветер озлобился, хлещет в лицо.
- Не Совиная ли это голова? - кричит Трофим, показывая рукою вперед.
За кривуном широкая лента реки, убегающая на юг. На ее зеркальной поверхности, почти на средине, мы увидели округлую скалу - останец, обточенную со всех сторон водою. Это несомненно Совиная голова, про которую говорил Улукиткан. Значит, со счета долой добрую половину пути до Эдягу-Чайдаха!

Причаливаем к берегу. Выходим на гальку. На земле куда надежнее, нежели на плоту. Мы свободны в своих движениях, в своих желаниях. А сколько радости принесла эта остановка собакам! Им тоже надоело безделье. Ишь, как они носятся по гальке, падают, прыгают, пробуют свои голоса! Только Берта не сошла на берег. Грустными глазами она наблюдает за Бойкой и Кучумом.

Трофим с Василием Николаевичем хлопочут у костра - готовят обед. Мне не терпится узнать, что это за прорыв в горах справа, что за река протекает по дну боковой широкой долины.
Звериная тропа, проложенная сокжоями по мягкому темно-зеленому мху, обильно крапленному бархатным ягелем, приводит на пригорок. Отсюда виден далекий горизонт, обставленный рядами плоских отрогов. Что-то знакомое чудится мне и в прямолинейном контуре долины, и в еловых лоскутах, прикрывающих реку, и в очертаниях гор,
- Да ведь это Большой Чайдах! - вырывается у меня радостный крик.

Там, в глубине долины, затянутой синевой старой гари, прошлой весною ослеп Улукиткан. Оттуда слепой проводник вел меня к своим, на устье Джегормы... Нет, этого нельзя забыть! Оно живет со мною неразлучно, как родимое пятно на теле, свежо, как сегодняшний день, и остро, как боль растревоженной раны. Вот тогда в большом несчастье я познал этого старого эвенка, человека чудесной души, несгибаемой воли...

Я продолжаю стоять на пригорке, поглощенный нагрянувшими думами. Перед глазами поплыли вереницей картины тех печальных дней борьбы за жизнь. Вспомнился умирающий старик под корягой у Купуринского переката, кусок лепешки, тайком подложенный Улукитканом в мою сумку. Я увидел себя, свое лицо, отображенное в озерце, из которого пил воду раненый медведь... Разве мог я тогда подумать, что Улукиткан останется жив, ему вернут зрение и он еще много лет будет водить меня по тайге. Смерть - и та умеет уважать сильных духом!

Когда я вернулся, обед уже был готов. Надо отдать должное Василию Николаевичу: ушицу он сладил на славу. Не пожалел специй.
- С чего это ты, Василий, сегодня расщедрился? Давно так не перчил уху, - говорит Трофим, подставляя миску для добавки.
- Ешьте, не жалко.
- Идея какая зародилась? - осторожно спрашивает Трофим.
- Не то, чтобы идея, а так, подумалось: ведь жадничаю, а пропадет тут - никому не достанется. Для себя брали, сами и кончать будем.
- И со спиртом так же?
Василий Николаевич хитро щурит глаза.
- Может, еще ушицы добавить?
- Ты не лукавь. Для чего спирт бережешь? На поминки, что ли?! - не отступает Трофим.
- Есть маленько, так уж и до него хотите добраться. Не дам! - вдруг ощетинился повар.

Он неожиданно подает на "стол" отваренную тайменью голову. Ну до чего же вкусно она пахнет! Тут уж не до спирта. Все торопимся
захватить получше кусочек, смачно жуем. Наш начпрод доволен, что маневр удался, успокаивается.

Солнце так и не показалось. Тучи низко ползут с юга, и оттуда, словно дыхание разгневанного неба, дует холодный ветер, гонит навстречу нам волны.
Прощаемся с Совиной головою.

Через три километра проплываем устье Большого Чайдаха и густую таежку, выбежавшую из боковой долины проводить Чайдах в далекий путь. Пополневшая Мая набирает силу. Мелкие перекаты, воскресающие только в малую воду, молча пропускают нас мимо. Уходит вправо просторное небо. Ближе к руслу жмутся отроги. Появляются утесы - безмолвные сторожа у врат таинственных застенков. Река мечется из стороны в сторону, бросается на каменные стены, взрывает глубины перекатов. А скалы все выше поднимаются над ней, нависают
уступами, стискивают русло. Знакомая картина.

Все хорошее порождается в нас стремлением вперед. Жалкими были бы мы тут, утратив этот путеводный огонек. Благодаря ему мы еще плывем и, черт побери, еще надеемся добраться до устья.

Дождь обманул наши надежды, ушел стороною к Джугджуру. А как он нужен нам!

Исчезающее солнце бросает на грани угловатых вершин свой прощальный луч. Закат всегда навевает на человека грусть, а здесь, среди скал на дикой реке, он гнетет душу неодолимой тоской. Так бы вот, кажется, и вспорхнул, и взлетел бы выше скал, в самую синеву, чтобы не дышать этим заплесневелым воздухом, не слышать рева реки. В эти минуты, наблюдая из глубины щели далекий отблеск заката, почему-то думаешь, что никогда уже не вернется на землю день и что ночь будет вечно властвовать над нами.

Вдруг из-под камней срывается табунок крохалей. Они стелются низко над водою, летят дальше и на своих звонких крыльях уносят прочь уныние, навеянное невидимым закатом.
За поворотом нашему взору открылось необычное зрелище: справа над рекою поднимается уступами грандиозная скала в несколько сот метров высотою, причудливой формы. Она сложена из белого мрамора и облицована бурым поливом. Незажившими ранами выглядят на ней следы недавних разрушений. Не надгробье ли это, не под ним ли земля сохранила свои драгоценности? - думал я, любуясь чудом природы.
Огромные глыбы, сваливаясь с высоты, сбивали на пути другие и оседали у подножья, словно белый хлопок. Обломки белого мрамора перепружают Маю, украшая узорчатой белизною ее дно.

Плот проносит. На дне реки тускнеет белизна. Мы причаливаем к левому берегу. Наконец-то закончился сегодняшний путь. Хочется скорее сойти на землю, она самая желанная. Знакомо шумит еловая тайга, темным лоскутом прижавшаяся к берегу, хрустит галька под ногами, и далеко за сливом ревут буруны. Разве это не настоящая радость? Жизнь все-таки прекрасна!

Василий Николаевич устраивает ночевку, а мы с Трофимом стучим топорами. Надо вырубить сухую ель для запасного весла, шеста, березовые комельки для ронжи. Мы ни на минуту не забываем, что пока река милостива к нам, надо держать свое суденышко в исправности.

В ущелье давно ночь, но над вершинами гор, над безбрежной тайгой, отгороженной от нас каменными стенами, закат расточает краски. Позже поднялась луна. Видим, над самым высоким уступом в прозрачную полосу воздуха что-то врезалось живое и четко выкроилось на белом мраморном пятне. Узнаю силуэт барана-рогача. Настороженно смотрит он в ночь, медленно поворачивает
голову. Вот он шагнул вперед. Опять застыл на фоне мрамора, как литое изваяние. Откуда-то словно нарочно появляется тучка и прикрывает луну. Картина мгновенно мрачнеет. Стираются грани стен, теряется глубина, чернеет вода, таежка, и в сумрачной высоте растворяется баран. Не дождался, ушел. Нет, не ушел, навсегда остался в моей памяти, впаянный в мраморную белизну.

Рано утром плот был готов пуститься в путь, но реку перекрыл туман. Вероятно, туман - явление постоянное для Маи, во всяком случае он нас сопровождает по утрам, отнимает дорогое время. А что делается там, за его пределами, над Большой землею? Взошло ли солнце или нависли дождевые тучи?

Василий Николаевич второй раз навешивает чайник. Уже давно день. Но туман и не думает редеть. И вдруг к нам сквозь серую завесу прорывается гул мотора. Он доносится издалека, усиливается, наплывает, проходит над нами.
- Чертов туман! Опять не заметили. Теперь могут и поминки справлять, - в сердцах говорит Трофим.

День обещает быть солнечным. Решаемся задержаться, может, вернется самолет. А я воспользуюсь дневкой, выйду на хребет, чтобы взглянуть на местность, - это входит в наш план обследования и позволит решить главные вопросы: как далеко будут удалены пункты от реки, какие надо будет строить знаки и позволит ли расположение главных вершин создать хорошую конфигурацию ряда.

Со мною Василий Николаевич, Бойка и Кучум. Трофим остается сторожить самолет.
Идем прямиком к отрогам сквозь густую высокоствольную тайгу. Лес полон жизни. Всюду шныряют бурундуки с набитыми защечными мешками - у них пора заготовок. Мы не обращаем внимания на выводки рябчиков, со, звонким треском поднимающихся перед нами. Нас не тревожат белки, смело прыгающие по пням и веткам, цокающие над нашими головами. Даже свежие следы крупных зверей остаются без внимания.

Появляются широкие просветы. Лес редеет, и мы выходим к отрогу. Тут и граница тайги. Деревья замирают стеною у самого подножья. Но не все. Некоторые лиственницы прорвались вперед, поднялись по склону и там, будто сраженные грозою, прижались к земле, да так скрюченными и окаменели.
За скалой узкий вход в боковое ущелье. Сворачиваем в него и сразу попадаем на звериную тропу.
- Это сокжои вытоптали. Вот обрадуются нашему появлению! - и Василий Николаевич прибавляет шаг.

Мы заранее уговорились не стрелять зверей. Идем свободно, не напрягая зрения и слуха, но ноги по привычке ступают мягко, бесшумно. Справа, слева, впереди крутые отроги, увенчанные развалинами старых скал. Тропа плавно набирает высоту. От Маи прорывается ветер.
- Этот даст знать о нас! - замечает Василий Николаевич.

Тотчас же слева донесся грохот камней. Из лощины вывернулась черная глыба и замерла, подняв высоко рогастую голову. Сохатый ошеломлен неожиданностью нашего появления. Зверя охватывает панический страх. Он легким прыжком отбрасывает тяжелый корпус в сторону и, откинув на спину лопастые рога, кидается к отрогу. Мы долго смотрим, как в быстром беге плавно качается над зеленью стлаников его черная спина. Так он, не задерживаясь, ни разу не оглянувшись, поднялся на каменистый гребень, пробежал по нему вверх и скрылся за изломом.

Тропа всечаще расклинивается, мельчает, местами теряется. Склон, по которому идем, сплошь покрыт ягелем, точно волнистым каракулем нежно-желтого цвета. Какое это чудесное убранство! Тем более, когда по этому бледному фону поднимаются ярко-зеленые купы молодых лиственниц. Всюду видны следы недавней кормежки сокжоев. И как-то невольно весь напрягаешься в ожидании, знаешь - где-то тут отдыхают звери. А вот и они: выкатываются из лощины, гремят по камням и замирают все разом, прикрыв россыпь плотным серым войлоком. Огромное стадо. Тут самки, молодняк, и среди них один старый самец.

Не угадав опасности, стадо растекается по склону, начинает пастись, но самец настороже, стоит на пригорке с приподнятой головою. Вдруг снизу, над землею, шевеля нежные макушки ягеля, пронесся ветерок, и сокжои все разом, в одно мгновение, точно опавшие листья, подхваченные ураганом, срываются с места, несутся беспорядочными толпами вверх.
Взбираемся дальше по отрогу. Минуем границу стлаников. Впереди серые безмолвные россыпи, обрызганные редкими цветами, невесомыми, бледными, без запаха, неспособными к размножению. Выше они мельчают и исчезают. Их сменяют лишайники. Но и эти нетребовательные представители растительного мира не выдерживают высоты, скоро тоже исчезают.

Под ногами баранья тропа. Она, как исполинская змея, ползет между камней, извивается у развалин, уводит нас в высоту. Ветер здесь чист и прохладен, как ключевая вода в знойный день. Я оглядываюсь. Даже с этой высоты не просматривается ущелье Маи - так глубоко река пропилила горы.

Вот и вершина, окруженная пепельно-серыми отрогами и синеющими вдали хребтами. Все, что доступно глазу, незыблемо, мертво. Эти горы уже не воскресить солнцу, не пробудить пурге, и когда небо, будто разгневанное их вечным молчанием, потрясает грозою землю, тут даже эхо не откликается. На запад хорошо виден Джугджур, чуть сгорбленный, точно уснувшее после сытой трапезы чудовище. Некоторые из его пологих вершин можно будет использовать под геодезические знаки. На восток - все загромождено высокими гребнями. С них-то наверняка откроется далекий горизонт, то, что нужно геодезистам.

Я доволен. Рельеф местности нас удовлетворяет. Теперь дело за Маей. Она должна стать главной магистралью, по которой будет осуществляться заброска грузов для подразделений. То, что осталось позади, - нас устраивает, на крайний случай. Посмотрим, что впереди?

Отдыхая, мы с Василием долго лежим на вершине. Оба молчим. Дуновение ветерка кажется лаской. Я закрываю глаза, чувствую себя счастливым - недалеко то время, когда, пробудившись, эти дикие горы будут смутно вспоминать былой покой, отнятый у них человеком. И в песнях, что сложат про эти горы первые переселенцы, уже не будет страха перед их недоступностью. Приятно сознавать, что в пробуждении окаменевших хребтов и твоя, хотя и микроскопическая, доля "вины".

Крик беркута поднимает нас.
Достаю буссоль, измеряю азимуты, делаю зарисовки и мысленно представляю, как расположатся на хребтах пункты.
С запада к морю прорвались грозовые тучи. Мы спешим вниз. Ветер дует в лицо, забирается в рукава, холодит тело. Я думаю: зря торопимся, придется ли еще побывать в горах, увидеть дали, подышать свежим воздухом?

Вечер быстро накрывает ущелье. Нас опережает большой гурт белых куропаток. За ними молча летят разрозненные стайки кедровок. Бурундуки торопятся укрыться в своих убежищах. Ветер полощет стланики, воет диким зверем в вышине. Мы заражаемся общей суматохой, тоже спешим, и уже на тропе нас накрывает дождь. Он льет потоком, точно из прорехи в тучах. Мы мокрые, под ногами скользкая подстилка, бежать опасно, а до леса еще добрых полчаса хода.

Ну и пусть мочит, пусть холод пронизывает до костей, пусть ее будет костра, все же это лучше проклятого подземелья! Мы неохотно покидаем чудесный уголок гор, где вольно пасутся табуны диких зверей, не знающих выстрелов, лая собак, человека. Мы несказанно довольны этой чудесной прогулкой.

Я не люблю спокойное море, дремлющую на солнце тайгу, полированную синеву неба. Потоки диких рек и грозы в горах меня пленяют больше, и с какой-то особой нежностью я отношусь к дождю. Люблю, когда он в сумрачные вечера окатывает прохладой тайгу, цокает невидимыми копытцами по листьям, по камням, по полотняной крыше.

После целого дня, проведенного в горах, после стольких впечатлений, начавшихся со встречи с сохатым и закончившихся проливным дождем, наступающая ночь - такое счастье! Она встречает нас у входа в тайгу густым холодным мраком. Темень страшная. Ноги не знают, куда ступить. Глаза слепнут. Вдруг молния обливает нестерпимым блеском тайгу, и, помешкав, землю потрясает разряд грома. Через минуту опять блеск почти кровавый, и теперь удар совсем рядом. Кучум бросается вперед, тянет за поводок, я безропотно бегу за ним, прикрывая ладонью глаза. Бойка где-то впереди.

Гневное небо пронизывает лес огненными стрелами, выхватывая из тьмы стволы деревьев, их вершины и грозные контуры туч. Но уже сквозь шум дождя слышен рев реки - где-то близко палатка, тепло.
Бежим дальше. Ветер пропадает, небо немеет. Сквозь мрак мигает огонек.
- Не пришибло? - кричит обрадованный Трофим, выглядывая из палатки.
- Давеча за малым не угодило, - отвечает Василий Николаевич. - Покукарекал бы тут без нас на Мае!
- Что и говорить! Всяко, брат, передумал, жутко одному в грозу.

Мы надеваем сухое белье, забираемся в меховые спальные мешки, и через минуту наступает настоящее блаженство. Ради этого уже стоило промокнуть и промерзнуть!
- Вот и чай, сахар кладите сами! - И Трофим ставит перед нами объемистые кружки с ароматной влагой.
Дождь перестал, тучи разбежались. Притихла мокрая тайга. От граней верхних скал, облитых луной, сочится к нам в подземелье бледный свет.
Мы засыпаем счастливыми.

Утром по ущелью разгулялся недобрый ветер. Ждать нечего. Сворачиваем лагерь, загружаем плот. Запасаемся дровами, чтобы не делать остановок. После ночного дождя река вздулась, налилась черной кровью. С бешеной высоты скал на посвежевшие бока откосов падает живая бахрома воды. Уже залиты галечные берега, затоплены мелкие перекаты. Путь открыт. Только голые утесы караулят нас по-прежнему.

Сейчас особенно хорошо видно, какой крутой спад у Маи. На поворотах те осталось перекатов. Плот несет легко и быстро по матовой глади. Мимо пробегают стрельчатыми башнями лиственницы, глухие овражки, одинокие останцы.
Вместе с нами уплывают от родных берегов смытые половодьем деревья. Отбросив далеко вперед изломанные вершины, они в отчаянной попытке задержаться хватаются корнями за шероховатое дно реки, за уступы, вонзают обломки сучьев в стены. Но поток упрямо гонит их дальше. Мы сторонимся такого соседства. Это опаснее шиверы.

Картина половодья в узкой щели Маи незабываема. Обнаженные громады скал, неизмеримая глубина провала, могучий разбег взбунтовавшейся реки потрясают нас. Вот когда разгулялась Мая! Слышатся непрерывные глухие удары, точно кто-то под водою бьет в бубен. То стучат на дне камни, гонимые потоком вниз. Каждый поворот в этом бесшабашном беге кажется последним.

Из-за ельника, будто из засады, бросается нам навстречу широкогрудая скала, украшенная цветными лишайниками, словно медалями. Лицо кормовщика каменеет. Сатанинская сила толкает плот в буруны. Ничего не видно за гигантскими взмахами волн. Мы налегаем на весла. Изо всех сил пытаемся смягчить удары. Плот не повинуется на быстрине. Мы не успеваем перехватить инициативу, и через секунду грохот удара о скалу глушит рев потока.

Судно перекосилось, и, пока разворачивалось, его накрыла вершиной лиственница, окунула в воду. Буруны хлещут через нас. Впереди опять скала.
Ну, тут - конец!
- Топор! - слышу я крик кормовщика.

На ощупь в воде нахожу топор, воткнутый в бревно, и подаю Трофиму. Лиственница вздрагивает от ударов. Летят брызги, щепки. Подрубленная вершина с оглушительным треском ломается, уходит от нас. Плот подхватывает стремнина и точно детский кораблик несет дальше.
До хруста гнем спины. Сходим с главной струи. Спасаемся бегством.
Прибиваемся к осыпи, сильно подточенной половодьем. Выбираемся на берег. Солнце клонится на запад. Скалы курятся сизой ласковой дымкой. Берега Маи широко раздались по сторонам, но река все еще в полном разбеге.

Пока сушится одежда, вещи, мы отогреваемся горячим чаем. Починяем плот. Настроение у всех неважное. Правда, оно довольно быстро приходит в норму. До вечера еще далеко. Река присмирела. Отбросив золотистый кант из прошлогодней хвои, она неохотно отступает от берегов. На мелях оседает наносник. В ельниках глохнут обессилевшие ключи.
- Пора! - говорит Трофим, и мы занимаем свои места.

Снова вместе с рекою уплываем за кривун. Как черепаха, плот тяжело переваливается на увалах, послушно скользит рядом с потемневшими камнями, не задевая их. Так бы вот плыть вечно, без тревог, без опасности. Но мы все время чувствуем, что стоим лицом к лицу с титанической силой, перед которой наша жизнь - игрушка.
Следом за нами вверх по ущелью ползет туман. Мая светлеет. На перекатах среди седых ревущих волн встают каменные гряды.

И вдруг впереди, вспахивая потемневшую гладь реки, поднимается стая тяжелых гусей. Широко и звонко раздается в тишине их гортанный крик.
- Гуси, гуси! - обрадованно кричит Трофим. - Не иначе, где-то близко открытые места или озера.
- А может, Эдягу-Чайдах? - И я с замиранием сердца смотрю вперед.
Птицы набирают высоту спокойными взмахами крыльев и, срезая кривуны, тянут напрямик к югу.
На миг забыты весла. Смотрим вперед, сквозь сизый сумрак. Там, за темно-зелеными мысами, за рядами голых маяков, гуси попадают в яркую полосу заката и долго плывут, купаясь крыльями в золотом разливе.

Прочь сомнения, впереди Эдягу-Чайдах! И мне вдруг стало легко. А горы распахиваются шире и шире. Раздвинулись, отошли от берегов. В просветах золотится даль. Нас несет быстро. Скалы и камни словно бы дышат нам вслед. Нет, так покойно еще не было на душе! И это не слепое предчувствие. Ведь гуси-то действительно летали над широкой долиной, что справа от реки.
- Может, Улукиткан уже здесь? - и Трофим, вытягивая шею, заглядывает вперед.
Я вскакиваю на груз. В лицо дует слабый ветер. Лес, горы слились, все окуталось густым сумраком.
- Огня не видно, не приехали еще.
- Тогда - остановка. Утром разберемся, - командует кормовщик.

Причаливаем к голому каменистому берегу. Место для ночевки неудачное, никому не нравится. И дров нет. Я бегу вниз, хочу узнать, что там за шум. Тороплюсь: вот-вот совсем стемнеет.
Подбегаю к неведомой реке. Она скользит по дну боковой долины и делает свой последний прыжок, чтобы соединиться с Маей. С трудом различаю на противоположной стороне таежку, рядом сухую протоку и за ней что-то черное, кажется, наносник, про который говорил Улукиткан.
- Да, это Эдягу-Чайдах!

Я бегу к своим с радостной вестью, и мы на шестах спускаем плот за устье речки, причаливаем к пологому берегу, усеянному крупными голышами. Наконец-то достигли заветного места!
Иду к наноснику. Место около него ровное, можно переночевать. Дрова и вода рядом. Зажигаю спичку, осматриваюсь и не могу удержать крик радости: песок, на котором я стою, весь взбит копытами оленей, всюду свежий помет.
Нет сомнения, где-то близко наши проводники. Бегу к плоту, хватаю карабин и разрываю тишину громовым раскатом выстрела.

Долго бранятся разбуженные скалы. В недрах уснувшей тайги смолкает эхо. И опять тишина.
- Видно, патрон с осечкой попался Улукиткану, не может ответить, - говорит Трофим.
Опять ждем, ждем долго.
- Не уснули ли старики?
Снова выстрел тревожит тишину.
- Неужели с ними нет ружья? - забеспокоился я.
- Что вы! - возражает Василий Николаевич. - Улукиткан без берданы не может, она приросла к нему навеки.
- Тогда почему же не отвечает?
- Завтра узнаем, а сейчас давайте устраиваться на ночевку.

Мы уходим к наноснику, захватив с собою постели, продукты, посуду.
Какое счастье - нас пронесло до Эдягу-Чайдаха!
Разгорается костер. Навешиваем котелок, чайник. Василий Николаевич, засучив по локоть рукава, месит тесто, а сам нет-нет да и улыбнется каким-то мыслям. Трофим шарит по карманам, что-то ищет, досадуя на себя. Рядом с ворохом постелей, одежды и рюкзаков лежат собаки. Полураздетый, я выкручиваю штаны, гимнастерку, накидываю их на вешала. Наш бивак причудливой полудугой охватывает наносник. Пламя вспыхивает, бросает в глубину его изломанные тени, и от этого кажется, будто рядом с нами не гора древесных стволов, а тугой клубок живых удавов.

- А вы хорошо смотрели, оленьи ли следы под наносником? - вдруг почему-то вспомнил Василий Николаевич.
Я тоже об этом только вот сейчас подумал: не сокжои ли тут были?
- Давайте сейчас сходим, чтобы не гадать, - и Василий Николаевич, приставив на ребро к огню допекать последнюю лепешку, встал, соскреб ножом с ладони присохшее тесто.
Я нашел кусок березовой коры, вправил его в расщепленный конец палки, зажег, и мы с факелом отправились на другую сторону наносника.
- Это не наши олени, дикие, - заявил твердо Василий Николаевич. - Смотрите, вот след теленка, а у наших нет молодняка. К тому же тут и давнишний помет. Значит, зря порадовались.
- Выходит, так, - соглашаюсь я.
Разочарованные, возвращаемся к мигающему огню костра.

За высохшей протокой молчит удушенная мраком тайга. Над смутными силуэтами гор - россыпь искристых звезд. Тишина первозданная, неодолимая.
Покончив со всеми делами, я забираюсь в спальный мешок и тут только ощущаю небывалую физическую усталость, такую расслабленность и боль во всем теле, что кажется, никакие блага, никакая опасность не заставят меня сейчас покинуть постель.

Мы на Эдягу-Чайдахе, но все еще далеко от своих и от цели. Я пытаюсь вспомнить оставшийся позади путь. Там было много случайностей, но были и серьезные предупреждения. Следует ли рисковать дальше? Может, пора отблагодарить судьбу, дождаться проводников, переложить груз на оленей и пробираться пешком через Чагарский хребет на Уду, к своим? Так будет надежнее. А как же с обследованием Маи? Согласиться с эвенками, что река недоступна?
Так ли уж недоступна?
Пропадает сон. Закрываю глаза, забираюсь поглубже в мешок, но не могу освободиться от дум. Надо идти по Мае, иначе никогда в жизни себе не простишь. А как быть с Василием и Трофимом? Они безропотно поплывут дальше, но имею ли я право подвергать их новым опасностям, новому риску? Конечно, нет! Пора остепениться. Хватит! Пойдем через Чагарский хребет. Скажут - отступили? Пусть!
На душе облегчение, словно все прояснилось и не осталось в жизни крутых поворотов.