ЧАСТЬ II. ИЩУ ЧЕЛОВЕКА. ПОСЛЕДНИЕ ХОЛОДА

Седьмого марта в детском садике устраивали утренник в честь Восьмого марта. Служкин пришел один – Надя не смогла.

Небольшой зал на втором этаже садика был уже заполнен бабками и мамами в шубах. Поскольку мест не хватало, воспитательница отправила Служкина, как единственного пришедшего на утренник папу, за скамейкой. Служкин приволок скамейку – длинную, как пожарная лестница, – и поставил ее так, чтобы отсечь ею зрительскую часть зала. Он первым уселся на эту скамейку и оглянулся, разыскивая взглядом Лену Анфимову. Лена стояла у стенки среди тех, кому не досталось места. Служкин махнул ей рукой. Здороваясь со знакомыми, Лена пробралась через плотно заставленные ряды и села рядом со Служкиным.

– Привет, – сказал Служкин. – С праздником тебя. И кстати, с прошедшим днем рождения.

– Ты даже помнишь? – улыбнулась польщенная Лена.

– Конечно, у меня отличная память, – похвастался Служкин. – К тому же все записано.

– Как у тебя дела? – спросила Лена, спуская на плечи шаль.

– Да так себе. Как обычно. Горе со щами, счастье с прыщами.

– Ты уж расскажи, – засмеялась Лена.

– Рассказывать долго, особенно если учесть, что нечего. Вроде ерунда одна, а вроде и лопатой не перекидаешь. Ногу вот сломал.

– Поэтому тебя долго не было видно, да? Я хотела у Нади спросить, да постеснялась, больно она у тебя строгая…

– Дорогие наши мамы! – произнесла воспитательница, выгоняя в зал табунок детишек и выстраивая их. – И дорогой папа, – добавила она, посмотрев на Служкина.

Женщины в зале дружно засмеялись.

– Это мой папа, Витя! – крикнула Тата.

– Сегодня ваши дети приготовили вам выступление и подарки!

– Й-и!… – за пианино взвизгнула, как лошадь, музруководительница так, что Служкин вздрогнул, и ударила по клавишам.

Детишки и воспитательница нестройно запели. Точнее, сперва запела воспитательница, потом начали неуверенно подключаться дети. Мамы, растрогавшись, притихли, только в углу какая-то бабка бубнила: «Раньше молоко было двадцать семь копеек, булка белая – восемнадцать, булка черная – четырнадцать…»

Утренник начался. Дети хором старательно читали стихи, громче всех с выражением орала воспитательница. Потом стихи стали читать поодиночке: кто звонко тараторил, кто невразумительно мычал. Воспитательница шепотом на весь зал подсказывала слова забывчивым. Андрюша рассказал свое четверостишие глядя в пол, почти беззвучно. Лена виновато пожаловалась Служкину:

– Он дома хорошо читал, а на людях стесняется…

Тата тоже едва слышно тоненько прочла:

Весенний праздник радостный пришел сегодня к нам,

И ярко светит солнышко для наших добрых мам.

В стихах также упоминались «весенние деньки», «звонкая капель» и прочее, что выдавало детсадовскую самопальность этих опусов.

– Значит, Витя, ты не знаешь про двенадцатое число? – тихо спросила Лена.

– А что было двенадцатого? Драка или революция?

– Ирида Антоновна умерла.

– Чекушка?…

Служкин долго молчал, глядя, как смешно танцуют дети под барабанные аккорды изношенного пианино – парами, с приседаниями, уперев руки в бока.

– Нет, я не знал, – сказал Служкин. – Я вообще ее после школы не видел… Чем она занималась на пенсии?…

– Летом на даче копалась, на рынке рассаду продавала.

– Ну и ну… – Служкин покачал головой. – А я к ней даже в гости не ходил… Слышал, что наши собирались, а не пошел… Виноват я перед ней…

– Да все мы виноваты, – заметила Лена. – Чего уж там…

 

…Дверь открылась, и разговоры оборвались, точно выключили магнитофон. Вошла Чекушка. Лицо у нее было в красных пятнах. Ничего не говоря, она села за стол. Класс замер, ожидая худшего.

– Ребята, – сказала Чекушка, обводя парты блестящими глазами. – Вчера умер Леонид Ильич Брежнев.

В груди у Витьки словно что-то бахнуло. Скамейка поплыла из-под зада. И сразу зашумела кровь, заколотилось сердце. Целую минуту, не поддерживаемая ничем, в классе стояла тишина.

Чекушка достала платок и кончиком прикоснулась к уголку глаза. Вздох прошел по рядам.

– Уроков не будет, – тихо сказала Чекушка. – В стране объявлен трехдневный траур. Тихонечко собирайте портфели и идите домой. В одиннадцать будет митинг. Приходите в парадной форме.

Никто не пошевелился. Только еще через минуту глуховатый Сметанин шепотом спросил у своей соседки Ларисы Самойловой, что стряслось, и напряжение разрядилось. Класс защелкал замками портфелей, забренчал пеналами, захлопал учебниками.

– Мальчики, кто сознательный, – попросила Чекушка. – Останьтесь помочь убрать актовый зал. А Лену Анфимову ждут в совете дружины.

С болтающимся портфелем в руке Витька в числе последних вышел в коридор. Из всех классов к раздевалкам валили школьники. Витька встал к окну и молча глядел, как старшеклассники и младшеклассники хмуро и одинаково смущенно проходят вдоль портретов правительства на стене. К самому первому, пододвинув стремянку, с молотком и черной ленточкой влез физрук Дроздов. В губах он держал обойные гвоздики. Около учительской тесной группой стояли учителя с журналами и сумками.

И тут Витьке стало страшно. Тут он нутром почувствовал, как черная пустота, разъедая, растекается над страной и все зло, что раньше было крепко сковано и связано, освободилось и теперь только выжидает.

Отправляться домой ему не хотелось. Неуютно было дома одному с такой тревогой в душе. Минут десять он сидел на подоконнике, болтая ногами и размышляя о жизни. Потом он увидел, что по пустому коридору идет Чекушка, и спрыгнул, так как сидеть на подоконниках не разрешалось.

Чекушка отперла дверь кабинета, увидела Витьку и позвала:

– Витя, подойди сюда.

Витька взял портфель и поплелся к ней.

– Зайди, – попросила она.

Витька вошел в кабинет. Чекушка закрыла дверь, поставила свою сумку на стол, поправила шаль и присела на краешек парты. При неофициальных разговорах она всегда садилась на парту.

– Почему домой не идешь? – поинтересовалась она. – Родители опять в командировке?

– Ну, – нехотя подтвердил Витька.

– Да-а… – вздохнула Чекушка. – Самые трудные дни, когда все люди должны быть вместе, ты остался без самых близких людей… Ну, ничего, ведь друзья, наверное, помогают?

– Ну, – неопределенно согласился Витька.

Чекушка отвернулась к окну.

– Смотри, даже погода какая… Все-таки не простой человек умер. А на седьмое ноября, помнишь, какое солнце было? Он тогда уже смертельно больной на трибуне стоял… – Она снова вздохнула. – Не хочется, Витя, чтобы и ваша юность начиналась с тяжелых времен…

Витька молчал.

– Мы с ребятами из «творческой группы» решили провести вечер памяти о Леониде Ильиче, – поделилась Чекушка, и Витьку кольнула ревность, что его из «творческой группы» выперли. – И знаешь, Витя… Мы подумали и решили, что нечего тебе без дела сидеть. – Чекушка улыбнулась, и Витька тоже покорно скривился. – Возвращайся-ка ты к нам. Сейчас не время для мелких ссор.

– Ну, – кивнул Витька.

Ему стало приятно, что его отсутствие ощущается так остро.

– У тебя ведь есть магнитофон? – спросила Чекушка.

– Есть.

– На вечере памяти должна звучать траурная музыка. Вот я взяла несколько пластинок у Павла Ивановича, а ты дома посмотри, послушай, что лучше, и перепиши на пленку какой-нибудь марш. Он и будет звучать на нашем вечере памяти, хорошо?

– Хорошо, – сказал Витька.

Разобравшись с Чекушкой, Витька пошел в спортзал. На время разнообразных митингов и линеек спортивный зал превращался в актовый. Сейчас он был еще пуст. Витька завернул в раздевалку. Там сидели, дожидаясь собрания, Клюкин, Тухметдинов, Стариков из «бэ»-класса, Забуга, отличник Сметанин, еще кто-то, кого Витька не разглядел. Но самое главное, тут был и лучший Витькин друг – Будкин: мелкий, кудрявый, глазастый, по-девчоночьи красивый и потому очень застенчивый.

– Витус, ты сегодня дома будешь? – спросил он.

– Буду, а что?

– Хочешь переписать «АББу»? Мне папа привез. И «Чингисхан» тоже.

– Тащи, – обрадованно согласился Витька.

– У нас, когда сказали, что Брежнев умер, бабы так выли на уроке, – сказал Стариков из «бэ»-класса.

– У нас тоже Чекушка ревела, – сказал Клюкин.

– Брежнев бы все равно скоро умер, – произнес Забуга. – Он уже говорил-то фигово, как унитаз.

– За него все специальный артист говорил. Когда Брежнев умер, его расстреляли.

– Ага, он умер-то вчера…

– Всем только сказали, что вчера, а на самом деле пять дней уже прошло.

– Ага, пять дней, он бы уже сгнил.

– Чего гнить-то, холодно…

– Он, как умер, из него сразу мумию сделали, как из Ленина, чтобы в Мавзолей положить. А потом передумали. Я «Голос Америки» слушал.

– А где его похоронят?

– Их всех хоронят около Кремлевской стены. Только Сталина сначала в Мавзолей положили.

– Интересно, куда все медали Брежнева денут?

– Жене оставят. Или в могилу бросят.

– Выкопать бы…

– Там как похоронят, через несколько дней все тайно достают и на секретном правительственном кладбище закапывают. Ночью там танки дежурят, чтобы никто не увидел. У меня брат рассказывал, он там служил.

– А у меня брата из колонии выпустят, если будет помилование, – сообщил Тухлый.

– Только при Брежневе порядок навели, все и развалится.

– Да какой порядок… У меня батя говорит, что все пьют.

– Брежнев-то сам ничего и не делал.

– Коммунисты делали.

– Много они тебе сделали?

– Да уж побольше твоего. Посмотрел бы я, как ты сейчас бы в Америке на заводе работал. Да ты бы там вообще негром родился.

– Сам ты негр, козел!…

– К Брежневу на похороны американский президент приезжает. К Ленину и то не приезжал.

– Подумаешь.

– Вот и подумаешь. К тебе-то на могилу никто не придет, только я приду – знаешь зачем?

Витька поднял шапку и кинул в спорщиков, чтобы не подрались.

– Чуханка! – крикнул он. – Если за пять секунд не передашь, вечная чухня будешь!

Дверь в раздевалку снова открылась, и вошел Вовка Колесников из десятого «А». Вместе с Леночкой Анфимовой он состоял в звене барабанщиков и сейчас был в парадной форме – в отутюженных брюках, в белой нейлоновой рубашке с комсомольским значком и в пионерском галстуке.

– Рота, подъем! – крикнул он. – Линейка сейчас начнется! Спички у кого есть?

Витька полез в карман и подал Колесникову коробок.

– Молодец, Витек, подсекаешь, – похвалил Колесников.

Классы многоголовым прямоугольником выстроились вдоль стен спортзала. На стенах торчали баскетбольные корзины и шведские лестницы. На окнах от сквозняка тихо позванивали решетки. В белом свете облачного дня блестел крашеный пол. На нем сплетались и расплетались изогнутые линии волейбольной разметки. Там, где на стене красовалась мишень для метания мячиков из разноцветных концентрических кругов, висел портрет Брежнева.

Витька, как всегда, пробился в первый ряд, где оказывались одни девочки. Под портрет Брежнева из пионерской комнаты уже принесли специальную скамейку с дырками. В дырки вставлялись знамена. Перед скамейкой стояли учителя и директриса Тамбова.

– Ребята!

Раньше директриса всегда говорила «Товарищи!». Но однажды на линейке в тишине после этого слова Витька слишком громко пробурчал: «Тамбовский волк тебе товарищ…» За это Витькиных родителей вызвали на педсовет. Тамбова в дальнейшем сменила «товарищей» на «ребят», а старшеклассники начали здороваться с Витькой.

– Советское правительство, – медленно говорила директриса, словно на диктанте, – коммунистическая партия и весь советский народ понесли тяжелую утрату. Вчера скончался… Леонид… Ильич… Брежнев… Траурный митинг объявляю открытым.

– К выносу знамени, – звонко отчеканила председатель совета дружины, она же старшая пионервожатая, Наташа Чернова, – пионерской организации! Борющейся за право носить имя Василия Ивановича Чапаева! Смирно! Равнение на знамя!

Гремел барабанный марш, и в зал внесли знамя. Расставив локти, перехватив полотнище, древко держал Колесников – теперь строгий и недоступный. Впереди и позади него, подняв руки в пионерском салюте, шагали Лена Анфимова и Люба Артемова. Руки их были в белых перчатках, ноги – в белых чулках, в волосах – белые банты, а через плечо – алые ленты. Все трое, они шагали в ногу, отбивая шаг. Витька смотрел, как приближается Леночка, как она тянет носок, как на ней разлетается короткая юбка, как сквозь рубашку просвечивает лифчик, как в отблеске тяжелого знаменного бархата лицо ее становится нежно-розовым и красивым вдвойне.

Четко поворачиваясь, знаменная группа по периметру обошла зал и заняла, свое место.

– Вольно! – скомандовала старшая пионервожатая. – В знак памяти!… О Леониде Ильиче!… Брежневе!… Объявляется!… Минута!… Молчания!… Смирно!… Флаги склонить!…

Барабаны вновь затрещали. Маленькие флаги каждого класса поехали вниз, распускаясь до самого пола. Некоторое время длилась тишина.

– Вольно, – сказала Чернова.

– Ребята, – снова выступила директриса. – Вся наша страна замерла от горя. Ушел из жизни выдающийся человек. Со всех сторон Советского Союза в Москву…

«Начинается…» – со скукой подумал Витька.

Домой после митинга он возвращался с Будкиным. На улице было хмуро, сумеречно от тяжелых туч над городом. То и дело из окон доносилась траурная музыка. Она же играла по трансляции на заводе, долетая до слуха неровными волнами.

– Не знаешь, во сколько по телику похороны? – спросил Витька.

– Не-а. Что, смотреть будешь?

Витька пожал плечами.

– Историческое событие ведь, – сказал он. – Даже президент американский приезжает…

– Интересно, надолго ли?… – вдруг задумался Будкин.

– Не знаю. А что?

– Так… Пока он здесь, они атомную войну-то не начнут… – тихо сказал Будкин.

Расставшись с Будкиным у подъезда, Витька поднялся к себе. Школьную форму он расстелил на родительской кровати – так он делал всегда, когда родители были в командировке.

На душе было очень тоскливо. За окном тянулся бесцветный день. Витька перебрал пластинки – нет, включать проигрыватель тоже не хотелось. По телевизору показывали симфонический концерт. По радио играла музыка.

Он пошел к книжному шкафу и остановился, уткнувшись лбом в стекло. Собрания сочинений он находил невероятно скучными. На прочих корешках он задерживался, но отвергал их один за другим. Наконец, отодвинув стекло, он достал книжку в блестящей обложке, лег на пол, положив ее перед собой, и стал читать. Книга называлась: «Л.И. Брежнев. Малая земля. Целина. Возрождение».

Витька читал ее до половины пятого, а к пяти собрался и пошел в школу.

В Чекушкином кабинете уже толпились одноклассники. Витька едва вошел, сразу же был подозван к учительскому столу и получил разнос за то, что еще не переписал на магнитофон траурные марши. Впрочем, скоро его досада отступила на второй план. Витька сел на заднюю парту – уже не изгой, но еще и не полноправный член «творческой группы», хотя какие там могут быть права, Витька не знал, – и репетиция началась. Витька молчал и наблюдал. Ему почему-то все стало необыкновенно интересно.

Чекушка громоздилась за соседней партой. Взмыленная «творческая группа» стояла у доски. Витька глядел на страдания своих одноклассников, но сочувствия не испытывал. Одноклассники читали тексты – кто еще по бумажке, кто уже наизусть, сбивались, краснели, повторяли фразы по нескольку раз с разными интонациями, сопели, отворачивались к окну, менялись местами, принимали независимые позы, упрямились и злились. Чекушка тоже злилась: то молчала, внутренне кипя при виде такого надругательства над ее сценарием, то ругалась, покрываясь пятнами, блестя глазами и швыряя на стол искусанную ручку, то махала рукой и говорила – словно бы сама себе – что никуда не годится, а то успокаивалась и смотрела без замечаний.

 

Витька неожиданно почувствовал прилив симпатии к Чекушке. Она на глазах у всех творила, созидала новое, воплощала в жизнь свой талант, а материал у нее был необыкновенно неподатлив – Витька это отлично знал. В действиях Чекушки он вдруг ощутил правоту, а в реакции своих одноклассников – привычную лень, косность и глупость.

Витька размышлял обо всем этом, пока шел с репетиции домой. Но постепенно ноябрьский ветер и осенняя прохлада вынесли из его головы все умные мысли.

Дома Витька засел за магнитофон переписывать траурные марши. Это почему-то отняло довольно много времени. Витьке уже порядком наскучили заунывные завывания, и тут в гости пришел Будкин.

– Я, Витус, принес «АББу» и «Чингисхан», – сказал он, вешая на крючок куртку.

Витька обрадовался и вдвоем с Будкиным с новым рвением уселся за магнитофон. Пока перематывались кассеты, Будкин рассказывал, что его родители привезли ему из Москвы джинсы.

– Фиг ли вы чокнулись на этих джинсах? – неодобрительно пробурчал Витька.

– Джинсы-то – зыко, – неуверенно пояснил Будкин, виновато хлопая девчоночьими ресницами.

– И не зыко ни фига. Штаны и штаны.

– Это у нас штаны, а в Америке – джинсы, – вздохнул Будкин. – Я бы и наши штаны носил, если бы они нормальные были. А так – мама заставляет американские. Что я, родину продам, если их поношу?

– Обидно просто, – сказал Витька, которого не заставляли носить американские штаны. – Они нас покупают за эти тряпки, да и все…

– Не покупают ни фига, – упрямился Будкин. – Вот если бы, Витус, меня, например, ЦРУ вербовало или шантажировало, так я лучше бы у нас в тюрьму сел, а не сдался бы, вот так.

Будкин, видно, огорчился за свои новые джинсы, а может, и за родину. Он молча досидел, пока Витька записал себе «Маны-маны», а потом ушел. Витьке стало неловко, что он задел друга, который все равно не был виноват в том, что мама купила ему вражескую одежку.

На следующий день Витька не успел проснуться, как вспомнил, что ему надо в школу, и причем к девяти. Усилием воли он вытолкнул себя из сна и схватил будильник – было без четверти одиннадцать.

С бешено стучащим сердцем он заметался по квартире, отыскивая вещи. Вещи обнаруживались совсем не там, где он их оставлял. Сунув в карман кассету с траурными маршами, Витька вылетел на лестницу, захлопнул дверь и скатился вниз.

Он проспал не только генеральную репетицию, но и всю уборку зала. При одной мысли о Чекушке душа его замирала и леденела. Он домчался до школы, наверное, ни разу не переведя дух.

Перед актовым залом, ожидая, толпился народ. Растолкав всех, Витька пробился к дверям. Едва он вошел, сразу увидел Чекушку, стоявшую рядом с директрисой Тамбовой. Рослая Чекушка возвышалась над залом, и, разговаривая, не сводила со входа блестящих глаз. Лицо ее было бесстрастно, но нервно румянилось. Чекушка моментально заметила Витьку. Секунду она поверх всех голов смотрела на него, и Витька едва не затлел. Но потом Чекушка отвернулась, словно больше не желала видеть такой гадости.

Витька знал, что еще через пять секунд Чекушка снова уставится на него и во взоре ее будет читаться, что ради нужного дела она согласна на общение даже с дерьмом, подобным Служкину, и чувствам своим воли не даст. И пока длились эти пять секунд форы, Витька успел распихать кого-то из сидевших перед ним на скамейках, втиснулся между ними и утонул в ребячьем море, скрывшись из поля зрения Чекушки. Пригнувшись, он достал кассету, сунул ее кому-то впереди и сказал:

– Передай Чекушке, пусть ставит, как стоит, вторая сторона.

Кассета пошла по рядам. Витька слышал, как повторяют его слова, и наконец увидел, как кассету протягивают в руки Чекушке.

Тут Тамбова вышла на сцену и сказала:

– Ребята! Тихо! Тихо. Сейчас литературный клуб «Бригантина» восьмого «а» класса покажет нам свою композицию, посвященную памяти безвременно ушедшего от нас Леонида Ильича Брежнева. Везде тишина. Просим на сцену!…

Она зааплодировала, и весь зал захлопал.

Витька расслабился. Он уже знал, что будет дальше, и это его не особенно интересовало. Размышляя, чего бы соврать Чекушке про свое опоздание, он глядел на Леночку Анфимову и мельком следил за ходом действия.

Вот обращение к зрителям, вот стихотворение, начинают про биографию Брежнева, снова стихи, опять биография, высказывания сотрудников, зачитывают страницы книги, биография… Время шло, напряжение в зале рассеялось. На задних рядах зашептались, директриса наклонила голову к соседке. Одна Чекушка у сцены сидела за столиком с магнитофоном совершенно неподвижно. Она наблюдала за выступающими, одновременно контролируя и являя собою пример внимания. Витька совершенно отвлекся, и его одернули, когда Леночка Анфимова и Петров начали говорить:

– Смерть – закономерный итог жизни человека, который всю энергию отдал делу народа.

– Но, кроме смерти, еще и благодарность тех, в чьих сердцах он остался жить навсегда.

– Тех, кто продолжает его дело.

– Нас с вами, ребята.

– Почтим память Леонида Ильича Брежнева минутой молчания.

Зал зашумел, вставая, и затих. Чекушка нажала кнопку магнитофона, подключенного к большим динамикам. И первая нота еще только вылетела, и Чекушка еще только оправляла на заду платье, собираясь опустить руки по швам, как Витька все понял. Вместо траурного марша, с самой середины, с самого крамольного места динамики вынесли на весь зал свист, звон, ритм и «маны-маны» шведского ансамбля «АББА».

Витька перепрыгнул скамейку и побежал к выходу. Спросонья он перепутал кассеты, но раскаиваться было поздно.

 

Утренник заканчивался. Воспитательница снова построила детишек.

– А сейчас, дорогие мамы, – объявила она, – ребята подарят вам подарки, которые они сами смастерили!

Другая воспитательница быстро раздала детям аппликации, читая фамилии авторов на обратной стороне картонок.

– Ну, чего же вы стоите? – подзадорила она детишек. – Бегите, дарите мамам…

Дети сорвались с места и кинулись через зал. Мамы на задних рядах привстали, протягивая руки над плечами сидевших. Тата тоже помчалась к папе, но в толпе ее толкнули, и она шлепнулась на пол. Чья-то нога наступила на ее аппликацию. Тата торопливо подняла разорванную картонку и заревела.

Служкин подбежал к ней, обнял и унес на скамейку.

– По… порвали!… – плакала Тата, утыкаясь носом ему в грудь.

– Ну что ты, что ты… – бормотал Служкин, поглаживая ее по спинке и расправляя смятый картон. – Ничего страшного… Мама и такому подарку очень обрадуется, честное слово!… Ну, хочешь, мы с тобой сегодня новую аппликацию склеим?…

Банты щекотали напряженные скулы Служкина.

– Товарищи мамы! – крикнула воспитательница в гомонящий зал. – Ведите детей в группу, сейчас у них будет обед и тихий час!

В раздевалке своей группы Тата – с опухшими глазами и красным носом – стащила с себя праздничное платьишко и сказала:

– Папа, пусть за мной сегодня Надя придет…

– Мы вместе придем, – пообещал Служкин. – И на санках домой поедем.

Отправив Тату обедать, Служкин вышел на крылечко и закурил, поджидая Лену. Лена появилась не скоро. Она вела Андрюшу.

– Проводить вас? – спросил Служкин.

Втроем они медленно пошли к воротам садика.

– А у Чекасиной на похоронах наши были? – спросил Служкин.

– Были, почти все. Поживают нормально… Девчонки наши почти все замужем, кроме Наташи и Алки, у всех дети, у кого даже двое. Про мальчишек не знаю: в перчатках были, не видно, кто с кольцами, а спрашивать я постеснялась. Знаю, Васильев и Соколов женились, а Петров даже развестись успел. Дергаченко в аспирантуре, Васька военный, Сережка в милиции. Галимуллин – коммерсант, свои киоски имеет, огромный венок привез, машины достал…

– А Фундамент правда на Лебедевой женился?

– Правда. А Лисовский на Коньковой из «бэ»-класса.

– А Ветка была?

– Нет, ее тоже не было.

– То-то она мне ничего не говорила, – заметил Служкин.

В конце февраля прошла оттепель, но сейчас вновь навалились морозы и непогода. На улице мела метель. В небе, в белом дыму шевелилось бледно-желтое солнце. Было слышно, как крупка хлещет по стеклам окон. Вдали, изгибаясь, вдоль витрин магазина скользили снежные столбы.

– А ты сама как? – наконец поинтересовался Служкин.

– Трудно, Витя, – просто ответила Лена. – Оля у меня заболела. Свекор что-то с Нового года остановиться не может, все поддатый через день… Мужу третий месяц зарплату не платят, обещают вообще отправить в бессрочный отпуск без содержания. Он даже на день рождения мне ничего не подарил – денег нет. Только на зарплату свекрови и живем… Андрюшу вот забрала, потому что сегодня в садике детям подарки выдавать будут, а я за него не заплатила. Вот и увожу, чтобы не видел, не ревел…

Служкин глубоко затягивался сигаретой, молчал.

– А я, Витя, опять беременная, – вдруг с веселостью отчаянья добавила Лена. – Мы с мужем все равно решили рожать третьего. Мне еще мальчика хочется…

Служкин все равно молчал, медленно и широко шагая рядом с Леной. Лена, видно, смутилась своей откровенности и неумело перевела разговор на другую тему:

– Весны очень хочется, надоели эти морозы… В оттепель как-то сразу расслабились, а тут опять стужа… Ладно уж, немного до весны остается, это, наверное, последние холода, и зима пройдет…

– Воистину пройдет, – сказал Служкин.